Ван Гог В. "Письма к брату"

Не так уж часто художнику удавалось сказать о своей работе средствами иными, чем краски. Поэтому прочитать подобные откровения всегда интересно. Винсент Ван-Гог ( 1853 - 1890 гг ) в письмах брату Теодору стремился рассказать о смысле своего труда, труда, ради которого он – вполне сознательно - пожертвовал материальным благополучием и личной жизнью. Проявленная сотнями поэтов, художников, музыкантов буржуазного 19 века готовность поступиться всем ради творческой свободы - то, что называлось богемой - достойна удивления.
«Он видит вокруг себя прежде всего не людей и не места, но цвета, краски, и пишет цветосочетания. В них – состояния эмоциональные и прочие, в них суть вещей и событий. Он, можно сказать, мыслит цветами, как поэт мыслит словами», пишет о Ван-Гоге современный французский критик.
Ниже приводятся отрывки из писем, отражающие работу художника над некоторыми его знаменитыми полотнами.

Кем, август 1880

...Я - горячий человек, который способен и обречен делать более или менее нелепые вещи, в коих потом мне приходится часто раскаиваться. Мне случается говорить и действовать несколько торопливо, в то время как было бы лучше выдержать с большим терпением. Полагаю, что и другим людям случается делать подобные глупости. Однако что же при таких условиях делать - нужно ли считать себя опасным и ни к чему непригодным человеком? Не думаю. Речь идет о том, чтобы попытаться всеми средствами самому извлечь пользу из своих страстей. Чтобы назвать одну из них, укажу хотя бы на мою почти неистребимую страсть к книгам. Я чувствую такую же потребность постоянно учиться, изучать, как, может быть, есть хлеб.
Ты поймешь это. Когда я был в другой обстановке, в окружении картин и художественных произведений, меня, как тебе известно, захватила сильная страсть, доходившая до энтузиазма. Я и сейчас, находясь вне этого окружения, не раскаиваюсь в этой страсти и часто тоскую по стране картин.
Ты, наверное, помнишь, что я очень хорошо знал - может быть, знаю и сейчас - чем был Рембрандт или чем были Милле, Жюль Дюпре, Делакруа, Миллес или, наконец, Матис Марис. Пусть сейчас у меня нет этого окружения, однако остается нечто называемое душой, причем утверждают, что это нечто никогда не умирает, живет вечно и непрестанно ищет и стремится все дальше и дальше.
Итак, вместо того чтобы поддаваться тоске по родине, я решил, что родина для меня везде; вместо того чтобы впадать в отчаяние, я избрал себе деятельную меланхолию надеющуюся, стремящуюся, ищущую - безмолвно пребывающую в отчаянии. Я изучал более или менее серьезно те книги, которые оказывались в моем распоряжении, так, например, Библию, "Историю Французской революции" Мишле, и прошлой зимой Шекспира, немного Виктора Гюго, Диккенса и Бичер-Стоу, а недавно - Эсхила и некоторых классиков, так же как и нескольких великих "малых мастеров".
Ты знаешь, что к таким "малым мастерам" причисляют, например, Фабрициуса и Бида.
Однако тот, кто поглощен всем этим, иногда кажется другим людям отталкивающим, неприличным и, независимо от своей воли, грешит в той или другой степени против известных форм, обычаев, светской пристойности. И все же жаль, когда на это обижаются. Ты, например, ведь знаешь, что я часто неряшлив в одежде, - я это признаю и признаю, что это неприлично. Но печаль и бедность имеют свой смысл, к тому же они зачастую служат средством для создания себе уединения, необходимого для того, чтобы углубиться в изучение того, что тебя захватывает.
... Все это поглощает, все это занимает человека, все это побуждает его мечтать, думать и размышлять. Вот уж, кажется, пять лет, - точно не могу сказать, - как я без места и блуждаю; и ты скажешь: с такого-то и такого-то времени ты опустился, ты потух, ты ничего не сделал.
Разве это действительно так?
Правда, я или сам зарабатывал себе хлеб, или его мне давал из милости кто-либо из друзей, - я жил так хорошо или так скверно, как мог; правда, я потерял доверие многих людей; правда, что мои денежные дела находятся в печальном состоянии; правда, что не менее мрачна и моя будущность и что я мог бы лучше начать мою жизнь; правда, что как раз для того, чтобы заработать себе на хлеб, я потерял много времени; правда, наконец, и то, что мое обучение находится в довольно печальном и отчаянном положении и у меня в этом отношении значительно более несделанного, нежели приобретенного. Но разве все это значит опуститься, значит ничего не делать?
Ты, может быть, скажешь: а почему ты не продолжал идти по тому пути, на который толкали тебя? Почему ты не продолжал идти к университету? Отвечу на это только то, что это слишком дорого, а затем, на том пути, на котором я нахожусь, подобная будущность была бы ничем не лучше моего настоящего.
Но по тому пути, где я теперь нахожусь, я должен идти дальше. Если я этого не сделаю, не буду учиться, не буду больше искать, я пропал, горе мне.
Так я смотрю на вещи - дальше, дальше, вот что нужно!
Но какова же конечная цель, спросишь ты?
Цель эта будет все определеннее, медленно и верно получит более четкие очертания, как рисунок обращается в эскиз, а эскиз - в картину, и все это в той мере, в какой будешь серьезно работать, исследовать неопределенную вначале идею, мимолетную мысль, изучать до тех пор, пока она не окрепнет.
Ты должен знать, что с евангелистами дело обстоит так же, как и с художниками. Есть старая, академическая, зачастую отвратительная, тиранистическая школа, ужас, безнадежность, одним словом - люди, облеченные в панцири, в стальные доспехи предрассудков и банальностей. Когда эти люди находятся во главе дела, они располагают местами и целой системой интриг, причем стараются посадить на эти места своих ставленников и отвести обычных людей. Их бог, подобно богу пьяницы Фальстафа, "внутренняя церковь" ("the inside of the church"). На самом деле некоторые евангелические господа, по замечательному совпадению, стоят (может быть, они и сами были бы удивлены этим, будь они способны к человеческим чувствам) в отношении к духовным вещам на той же позиции, что и указанный тип пьяницы, но в данном случае нечего и опасаться, чтобы их слепота когда-нибудь могла превратиться в ясновидение.
Такое положение имеет свою плохую сторону для того, кто со всем этим не согласен, кто протестует против этого от всего сердца, со всем тем возмущением, на которое он только способен. Что до меня, я уважаю только академиков, не похожих на описанных, но таких академиков, достойных уважения, много меньше, чем это может показаться на первый взгляд.
Одна из причин, почему я годами остаюсь без места, это попросту то, что у меня другие идеи, чем у этих господ, предоставляющих места только тем, кто мыслит так же, как они. Это не простой вопрос о моем туалете, в чем они меня упрекали с издевательством, но, уверяю тебя, значительно более серьезное дело.
...Итак, если ты в состоянии извинить человека, изучающего картины, то должен будешь согласиться и с тем, что любовь к книгам также священна, как любовь к Рембрандту, даже, думаю, одна восполняет другую.
Я чрезвычайно люблю мужской портрет Фабрициуса, который мы с тобой когда-то во время прогулки долго рассматривали в Гаарлемском музее. Хорошо, но вместе с тем я так же сильно люблю и Ричарда Картоне Диккенса из его "Парижа и Лондона в 1793". Я мог бы тебе указать и другие необычайно захватывающие образы, обладающие в той или иной мере столь же поразительным сходством друг с другом. Мне кажется, что Кент в шексировском "Короле Лире" такая же благородная и выдающаяся личность, как и любая фигура Томаса де Кейзера, хотя и Кент, и король Лир жили задолго до этого.
Боже мой, как прекрасен Шекспир, чтобы не сказать больше! Кто так таинственен, как он! Его слово и его образ выражения стоят любой кисти, дрожащей от возбуждения. Нужно, однако, уметь читать, как нужно уметь слушать и смотреть. Одним словом, ты не должен думать, что я отвергаю то-то и то-то, - я в своем неверии являюсь своего рода верующим, я хоть изменился, но остался все тем же, и моя печаль есть не что иное, как следующее: к чему бы я мог быть пригодным, если б я не мог помогать и быть полезным? Как мог бы я иначе увеличить свои знания и осознать тот или другой предмет?..

Гаага, 1882
…В прежнее время среди художников господствовал другой тон, а теперь они поедом едят друг друга, они стали знатными господами, которые живут и интригуют в своих виллах. Я лучше себя чувствую на какой-нибудь глухой, серой, нищей, грязной, темной улице. Здесь я никогда не скучаю, а в этих прекрасных домах мне все противно, а томиться в них я считаю скверным. Я говорю себе тогда: "Так как я не их поля ягода, то и не буду туда ходить". Слава богу, у меня есть работа, но чтобы работать, мне нужны деньги, а я не могу еще их зарабатывать - вот где зарыта собака!
Если мне удастся порисовать так год или, не знаю, сколько там времени, Гииот или другую такую улицу и притом так, как я ее вижу - со старухами, рабочими и работницами, - тогда это понравится Т. и проч. Но тогда уж они услышат от меня: "Идите к черту". "Вы меня бросили, - скажу я, - когда я был в нищете, - я не знаю вас больше, друзья, отойдите и не застилайте мне свет".
Что касается любви, то я сомневаюсь, знаешь ли ты даже, что в ней являются первыми А Б В.
Ты, может быть, считаешь это претенциозным? Я хочу сказать, что любовь лучше всего чувствуешь, когда сидишь у постели больной и зачастую без гроша в кармане. Это, конечно, не собирание цветов весной, что продолжается только несколько дней. Остальные месяцы серы и мрачны, но в самой этой мрачности научаешься чему-то новому. Иногда мне кажется, что ты это знаешь, а иногда кажется, что нет. Я хочу сам пережить любовь и страдание в домашнем быту, чтобы рисовать их по собственному опыту. Когда я возвратился в Амстердам, я почувствовал, что моя любовь, которая была так искренна, так не прикрашена, буквально убита. Однако по смерти восстают от смерти. Resurgam (Воскресну)…

Поле перед грозой
Нуенен, 1884

То, что меня на этих днях больше всего поразило в природе, - этого по недостатку хорошей модели я еще не начал. Полусозревшие хлебные поля сейчас имеют темный, золотисто-желтый тон - красноватый или золото-бронзовый. Это доходит до максимального эффекта, благодаря противопоставлению с заглушенным кобальтовым тоном воздуха. Представь себе на таком фоне женские фигуры очень энергичные, у которых лицо, руки и ноги обожжены солнцем; на них запыленные грубые одежды цвета индиго; черный чепец, в форме берета, на коротко остриженных волосах; представь себе их, когда по пыльной тропе красновато-фиолетового оттенка, зеленоватой сорной травой между колосьями они идут на работу, неся на плече скребок или ржаной хлеб, а под мышкой кружку или медный кофейник.
Неоднократно, во всевозможных вариантах, видел я эти дни, этот самый мотив, и, уверяю тебя, он был поистине настоящим.
Очень богатый и в то же время скупой, почти изысканно художественный, - он меня страшно занимает…

Нуенен, 1885
Думается, ты увидишь в картине "Едоки картофеля" то, что мне хотелось выразить. Надеюсь, их поймет и Портье. Она, однако, очень темна, ибо для белого я взял не белое, но просто нейтральный цвет, который получается, когда смешивают красный с синим и желтым, либо киноварь с парижской синей и неаполитанской желтой. Эта краска сама по себе достаточно темно-серая, но в картине она действует, как белая.
Я скажу тебе, почему я это делаю.
Мотив здесь - серый интерьер, освещенный маленькой лампой. Скатерть из серого холста, закопченные стены, пыльные чепцы, в которых женщины работали в полях, все это кажется, когда на это смотришь полузакрытыми глазами, при свете лампы, вообще темно- серым, тогда как лампа, бросающая красновато-желтый свет, светит сильнее - и значительно сильнее, чем указанный белый цвет.
Что касается телесных цветов - я хорошо знаю, что при поверхностном наблюдении. если об этом не подумаешь, они кажутся не тем, что обыкновенно называют "цветом тела".
Я сделал как-то, когда еще только начинал картину, так: взял немного желтой охры, красной охры и белого. Но получилось слишком светло, и это совершенно никуда не годилось. Что тут делать? У меня были готовы все головы и проработаны довольно старательно, но тут я быстро, и без всякой милости, переписал их, и вот теперь цвет, каким они написаны, напоминают пыльный неочищенный картофель.
Когда я это сделал, я снова подумал, как хорошо было сказано про крестьян Милле: "Его крестьяне кажутся писанными той самой землей, которую они засевают".
Вот выражение, о котором я невольно и постоянно вынужден думать, видя их на работе как на поле, так и дома.
Я, кроме того, убежден также, что Милле, Добиньи и Коро, если бы от них потребовали, чтобы они написали снежный ландшафт без белого, они сделали бы это, и снег в их картинах казался бы белым.
...Что же мне теперь делать с картиной? Она такой же величины, как и прошлогодняя "Пряха". Она сейчас находится в хижине, я хочу кое-что еще проработать с натуры. Думаю, однако, что я ее, как говорится, "закончу", но сам я, в сущности, никогда не смогу счесть свою работу законченной или готовой. Хочешь, я сделаю с нее небольшую реплику или рисунок, если это тебе больше нравится? Я ее так чувствую, что буквально мог бы сделать ее во сне.
Понимаешь ли ты, что тот факт, что я делаю здесь много набросков, - есть нечто великолепное.
Когда сегодня вечером я отправился в хижину, я нашел людей за едой, но при свете оконца, а не лампы. Это было дивно хорошо. И цвет был своеобразный - помнишь головы, писанные на фоне окна? В таком-то роде и был эффект, но еще темнее, так что у двух женщин и у внутреннего вида хижины был (это довольно точно) цвет темно- зеленого мыла. Мужская фигура слева освещалась, однако, светом, падавшим через дверь. Таким образом, голова и руки приобретали цвет десятисантимовой монеты, иначе сказать,были матово- медными, а куртка, там, где на нее падал свет, давала тончайший, заглушенный синий цвет.
Что касается современных светлых картин, я очень мало их видел за последние годы.
Однако я довольно много думал над этим. Коро, Милле, Добиньи, Израэльс, Дюпре и другие также пишут светлые картины, т.е. в них все видно, но во всех тенях и глубинах, несмотря на то, что шкала их глубока. Они не принадлежат к тем, кто буквально пишет в локальном тоне: они следуют той шкале, в которой начали, и проводят свою собственную мысль в цвете, в тональности и в рисунке.
Что их свет сам по себе в большинстве случаев является темно-серым, действующим в картине в силу контраста, - это истина, которую ты имеешь возможность проверить в любой день.
Итак, привет! Ты, конечно, понимаешь, я не говорю, что Милле не употребляет белого, когда пишет снег, но я утверждаю, что он, а также и другие художники, работающие тоном, если б они захотели и попробовали как-нибудь это выполнить, то могли бы сделать то же, что и Паоло Веронезе, о котором Делакруа говорил: "Он мог бы написать белое, золотистое женское тело цветом, который сам по себе был бы подобен уличной грязи".

Едоки картофеля
Нуенен, 30 апреля 85

... Я не мало потрудился для того, чтобы навести людей на мысль, что мужички эти, поглощающие картофель при свете лампы, теми же руками, которые они погружают в котелок, сами копались в земле, и таким образом картина сама говорит о ручном труде, о том, что они праведно заработали свою пищу. Мне хотелось бы, чтоб она напоминала о совсем другом образе жизни, чем тот, который ведут образованные люди. Мне совсем не хочется, чтобы каждый так себе, без дальнейших слов, заявлял, что она хорошо или скверна. Всю зиму я держал в руках нити ткани и подбирал узоры, и если даже получилась ткань, имеющая сырой и грубый вид, то все же эти нити подобраны старательно и по определенным правилам. Может оказаться, что это действительно настоящая крестьянская картина. Я знаю, что это так и есть. Кто предпочитает сладеньких мужичков, пусть с тем и остается. Я же со своей стороны убежден, что можно достигнуть лучших и длительных результатов только тогда, когда пишешь натуру во всей ее грубости, а не тогда, когда в нее вводится условная приятность.
По-моему, крестьянская девушка в своей поношенной и заплатанной кофте, получившей от непогоды, ветра и солнца тончайшие нюансы, красивее дамы. Надень только на нее дамское платье, и пропадет в ней все настоящее.
Крестьянин более красив в своей рабочей одежде на поле, чем когда он по воскресеньям отправляется в церковь в чем-то вроде господского костюма.
Поэтому-то я и считаю, что было бы неверным придавать крестьянской картине известную условную гладкость. Если крестьянская картина отдает салом, дымом и картофельным паром, это прекрасно, это здорово; когда стойло пахнет навозом - это хорошо, на то и стойло; когда есть запах спелого хлеба, или картофеля, или гуано и навоза, это-то и здорово, особенно для горожан!
Такие картины им полезны. Крестьянская картина не должна быть надушенной. Любопытно, найдешь ли ты в ней что-нибудь, что бы тебе понравилось, - надеюсь! Я рад, что как раз теперь, когда г-н Портье сказал, что хочет позаботиться обо мне, у меня есть нечто более солидное, чем этюды. Что касается Дюран-Рюэля, то поскольку он находит мои рисунки ничего не стоящими - покажи-ка и ему эту картину. Пусть себе найдет ее страхальной, пусть! А все-таки покажи ему, чтобы он видел, что есть энергия в наших устремлениях...
…Если саму картину я написал за сравнительно короткое время, и большей частью из головы, то писанию этюдов с голов и рук стоило мне целой зимы.
Что касается тех немногих дней, когда я ее писал, то это тоже была здоровая битва, однако такая, которая доставила мне много наслаждения, хоть иногда я и побаивался, что она не выйдет. Живопись означает "действовать - создавать!"

Арль, 1888...
В моем последнем письме Гогену я уже сказал ему, что если бы писать, как Бугро, можно было бы рассчитывать и на прибыль. Публика никогда не изменится и любит сладенькую мазню. Когда обладаешь строгим талантом, нечего и рассчитывать на плоды своей работы. большинство из тех, кто достаточно интеллигентен, чтоб понимать картины импрессионистов и любить их, слишком беден, чтоб их приобретать. Неужели же мы, я и Гоген, поэтому должны меньше работать? Мы должны себе отдавать во всем ясный отчет и должны принять одиночество и бедность; для начала мы должны устроиться там, где жизнь меньше всего стоит. Тем лучше, если когда-нибудь явится успех, тем лучше, если мы тогда будем себя лучше чувствовать.
Ведь верно то, что Золя говорит: "Вы думаете, что раз художник пробился своим талантом и получил известность (имеет и стол, и дом), он может отдыхать сложа руки? - Наоборот, тогда-то он и не может создать не совсем удачную вещь. Чем больше известность побуждает его внимательно относиться к работе, чем более растет возможность продать эту работу, тем скорей при малейшем признаке слабости вся завистливая свора бросится на него, подорвет как раз эту славу и притом как раз в тот момент, когда капризная и неверная публика начнет в нем что-нибудь находить..."
Еще сильнее говорит об этом Карлейль: "Знаете ли вы светящихся жуков в Бразилии, которые так сияют, что по вечерам женщины их сажают на шпильки в прическах?: Слава - это нечто прекрасное, но для художника это то же, что шпилька для этих насекомых. Они стремятся быть проткнутыми и сияющими. Вообще, знают ли они, в сущности, чего им хочется?"
Меня пугает такой успех. Я опасаюсь похмелья после победы импрессионистов, и мне кажется, что дни, которые нам теперь представляются такими тяжелыми, впоследствии могут показаться старым добрым временем...
Конечно, мы должны были бы жить, как монахи или отшельники, с работой, как единственной страстью, отказываясь от довольства...
Если ты художник, тебя здесь считают или за сумасшедшего, или за рантье. Чашка молока тогда тебе стоит 1 франк, кусок пирога 2, а между тем картины не продаются. Поэтому надо объединиться, как это делали прежние монахи и голландские бегинки...

Арль, 1888
... Сегодня я, вероятно, начну писать внутренность кафе, где я живу, вечером, при газовом освещении.
Это то, что здесь называется ночным кафе. Их здесь довольно много, они открыты всю ночь. Ночные бродяги могут здесь найти приют, если не в состоянии заплатить за ночлег или слишком пьяны, чтобы их туда пустили.
Все такие вещи, как отечество, семья, существуют, может быть, только в нашем воображении, потому что нам не хватает значительно более прекрасного отечества и семьи, нежели они бывают в действительности. Я себе всегда кажусь странником, проходящим отрезок дороги для какой-то цели. Когда я говорю себе: чего-либо истинного, какого-нибудь предназначения, всего этого не существует, такое утверждение не кажется мне чем-то невозможным. Когда содержатель борделя выгоняет кого-нибудь за дверь, у него та же логика, и думает он правильно, и он прав. Я знаю это и, вероятно, в конце моего жизненного пути окажусь неправым. Ну что ж, тогда я буду знать, что не только искусство, но и все остальное было только сном, а сам я - вообще ничем.
Я не придаю большого значения будущей жизни художников в лице их произведений.
Да, художники при встрече передают друг другу факел в руки, как Делакруа импрессионистам. Но разве это все?
... Врачи скажут нам, что не только Моисей, Магомет, Христос, Лютер, Биньян и другие были сумасшедшими, но также и Франц Хальс, Рембрандт, Делакруа и все старые добрые женщины, которые, как и наши матери, были ограниченны.
Ах, трудно все это. Можно было бы спросить врачей: а где же разумные люди? Может быть, это содержатели борделей, которые всегда правы? Вероятно. Но что ж нам избрать? К счастью, нет выбора.
Жму руку.

Ночное кафе
Арль, 1888

В моем "Кафе" я попытался выразить то, что кафе - это место, где можно сойти с ума или совершить преступление. Я стараюсь это выразить противоречиями нежно-розового, кроваво-красного и темно-винного цвета, сладко-зеленого в стиле Людовика XV и зеленым веронезом, контрастирующим с темно-зеленым и голубо- зеленым. Все это выражает атмосферу раскаленной бездны, бледного страдания. Все это выражает мрак, в котором, однако, дремлет сила.
Все это под светом японской веселости при добродушии Тартарена. Что сказал бы про эту картину господин Терстиг, выразившийся даже про Сислея, самого скромного и нежного из импрессионистов: "Это не может меня не навести на мысль, что художник, написавший это, был несколько под хмельком"? Перед моей картиной он сказал бы: "Это настоящий бред пьяницы!"

Арль, 24 марта 1889
Само собой разумеется, каждый день и всю мою жизнь мне будут мешать и возбуждать во мне отвращение жандармы и все эти негодяи, эти граждане, протестовавшие против меня перед своим бургомистром, который ими выбран и держит их руку... По-моему, надо энергично, изо всех сил протестовать против потери мебели и проч.; я же употреблю мою свободу, чтобы продолжать свое ремесло.
Господин Рей говорит, что я вместо того, чтобы хорошо и правильно питаться, поддерживал себя водкой и кофе. Я признаю все это. Однако правильным остается и то, что для того, чтобы достигнуть той резко-желтой ноты, которая мне удалась этим летом, все нужно было довести до крайности. В конце концов, художник ведь человек труда, а не первый попавшийся бездельник. Нельзя же его попросту прикончить. Если мне придется выдержать тюрьму или сумасшедший дом, - что ж, пусть, почему бы и нет?
Разве Рошфор, Гюго и другие не показали такой же пример, когда вытерпели изгнание, а первый из них даже каторгу. Я этим, однако, только хочу сказать, что все это находится по ту сторону и здоровья, и болезни.
Само собой разумеется, я не имею в виду здесь проведение персональных параллелей. Не хочу вовсе сказать, что я занимаю такое же место, как они, - нет, я нахожусь на второстепенном, низком положении, но все-таки провожу эту параллель.
Ах, если бы меня не топтали в грязь!
Подумаем, однако, прежде чем переселяться в другой край. Видишь ли, на юге мне не больше повезло, чем на севере: везде одинаково! Я подумывал даже о том, чтобы просто взять на себя роль сумасшедшего, как Дега разыгрывал нотариуса. Но, увы, у меня не хватает сил для такой роли.
Ты мне говоришь о том, что ты именуешь настоящим югом. Вот основание, почему я туда никогда не отправлюсь, - я оставляю это более совершенным, более цельным людям, чем я. Я гожусь только как некий переход, как вещь второго ранга, как нечто преходящее. Как бы сильны ни были мои восприятия или каких бы способностей выражения я ни достиг когда-нибудь, когда потухнут мои чувственные страсти, все же после такого потрясающего прошлого никогда не буду я способен воздвигнуть выдающееся здание. Поэтому-то я и равнодушен к тому, что со мной может случиться, даже если мне придется остаться здесь. Впоследствии, думается мне, моя судьба выровняется...

По материалам книги: Ван Гог В. "Письма к брату". - Мн.: Современ. литератор, 1999. (Мастера культуры).

Фотографии разных лет с практикумов и семинаров