I


В середине шестнадцатого века Амброджио Люцио служил подмастерьем у одного из наиболее выдающихся художников венецианской школы. С ранней юности он проявил талант в передаче живого сходства человеческого лица. и в со временем стал прекрасным портретистом.

Он приехал в Орфино – маленький городишко на севере Италии по приглашению правящего герцога, заказавшего ему большой семейный портрет. Он блестяще выполнил этот заказ, создало ему прекрасную репутацию, и он остался в Орфино. Он нашел здесь большое поле для деятельности, он буквально был завален заказами, которые он выполнял к величайшему удовлетворению знатных и состоятельных горожан, чьи портреты он рисовал.

Успех Амброджио частично объяснялся его пристрастием к внешним деталям – манере, свойственной венецианской школе. На его картинах были изображены с большим правдоподобием браслеты, драгоценные камни, расшитые платья, золотые рукоятки шпаг, серебряные вазы и хрустальные бокалы, сверкавшие с правдоподобным блеском и тяжелые одежды богатых расцветок ниспадали причудливыми складками на фоне темных бархатных занавесей. Все эти дорогие облачения красноречиво свидетельствовали о богатстве и знатности заказчиков и, естественно, тешило их тщеславие. Лица изображенных на портретах были столь правдоподобны, что казалось, что можно почувствовать теплоту крови, струящейся под их кожей. Более того, точное схватывание наиболее типичного в лицах и позах завершало характеристику Амброджио как художника-портретиста.

Нужно признаться, что этот особый дар Амброджио получил не как с само по себе разумеющееся, а был результатом особого метода наблюдения, который он держал в абсолютном секрете. Даже когда он был подмастерьем, он тщательно скрывал от своих друзей, что он постоянно делал наброски своего лица перед зеркалом. Когда его поражало необычное выражение чьего-либо лица, он пробовал повторить его перед зеркалом и тут же зарисовывал. То же самое он проделывал с привлекшими его внимание жестами и позами. Со временем он настолько изучил свое лицо и облик во всех формах их проявления, что он решил написать свой портрет по памяти, не заглядывая в зеркало.

В этом портрете с крайней тщательностью был изображен его внешний облик и показана жизнь его души. Полнокровная жизнь его духа с бесконечными оттенками внутренних впечатлений, вкусов и чувств была схвачена и выражена в портрете.

Иногда Амброджио думал, что если бы ему удалось свести различные нити внешнего существования и выразить их в своем портрете, то он мог бы каким-то образом разрешить неразрешимые загадки жизни. Иногда он даже думал, что портрет может ожить и начать самостоятельное существование, но он пугался этой мысли, чувствуя, что при этом он может лишиться своей жизнеспособности, поскольку портрет присвоит себе его право жить.

Эти мысли иногда возникали у Амброджио, но в основном он с головой ушел в свою работу. Поначалу все шло легко и быстро, но по мере приближения к концу он сталкивался все с большими и большими трудностями. Работа требовала предельного напряжения и точности. Каждая новая деталь, внесенная в портрет на этом этапе, влекла за собой какой-то новый поворот, противоположный всему облику и требовала дальнейших изменений для того6 чтобы сохранить художественный и психологический балансы. Добавленная новая деталь казалась необходимой для завершения работы и портрет проходил бесконечные изменения, так что ничто не оставалось в нем неизменным на продолжительное время.

По прошествии времени Амброджио стал распознавать в себе новые черты, о которых он не подозревал. К примеры, в тот день, когда он начал писать портрет юной герцогини, прославленной своей красотой, он шел к ней через зеркальный зал дворца. Неожиданно он заметил странное изящество своей осанки. Вернувшись домой, он переписал свой портрет. Поза была изменена, вместо будничного костюма он изобразил более модный и к выражению лица добавил благородное чувство самоуверенности. После долгих колебаний он прибавил даже шпагу к своему изображению, хотя по своему статусу он не мог носить ее. Позже он заковал фигуру на портрете в доспехи, после которых появилась шапочка дожа и когда эти радикальные новшества были внесены, Амброджио соскреб изображение и начал заново. Такие метаморфозы стали случаться все чаще и чаще и в то же время принимали все более невероятные формы, пока работа над портретом не стала для Амброджио неутолимой страстью и он отдавал ей все свободное время.



II



Поворотным пунктом в жизни Амброджио стало важное поручение, выпавшее ему, касавшееся францисканского монастыря, расположенного в живописном местечек недалеко от города. Его древняя церковь жестоко пострадала от нескольких пожаров и его стены и арки нужно было расписать заново эпизодами из жизни св. Франциска. Аббат Бонифаций обратился к патронам монастыря в городе и набрал необходимую для проведения реставрационных работ сумму – богатые горожане, скорее, из тщеславия, чем из благочестия всегда были оказать поддержку монастырю. Хотя вопрос о том, кому реставрировать церковь не поднимался, каждому было ясно, что только Амброджио Люцио достоин выполнять такую почетную работу. Аббат Бонифаций, не услышав ни от кого ни единого звука по этому поводу, но в соответствие с направлением общественного мнения заключил с Амброджио договор на самых благоприятных условиях.

В монастыре Амброджио предоставили ему со старанием приготовленную для него комнату и обеспечили светом. Обычно эта келья служила библиотекой, однако, чтобы принять Амброджио, почти все книги переместили в небольшую примыкающую к ней келью. Но немного книг осталось, и после того, как Амброджио стал жить в монастыре, пожилой библиотекарь отец Жеронимо время от времени наведывался к нему за книгами и рукописями. Он смиренно спрашивал разрешения войти в комнату художника и извинялся за беспокойство. Несколько монахов уже начали работать под началом Амброджио, реставрируя пострадавшие стены и готовя их поверхность для расписывания фресками. Те же монахи помогали Амброджио в быту, готовя для него еду в его комнате, проявляя необыкновенное внимание к его вкусам. Они поддерживали чистоту в келье Амброджио и относились к нему весьма почтительно, беспрекословно повинуясь ему. Короче, Амброджио принимали с исключительной почетом и вниманием. Поскольку он с гордостью понимал важность возложенного на него дела, он принимал все эти знаки внимания как естественные и считал, что для успеха доверенной ему работы необходимо быть в положении авторитета среди подчиненных.

Когда были отданы все необходимые инструкции и сделаны предварительные работы в церкви, Амброджио с горячностью принялся делать общие наброски декораций. Его тянуло к чему-то монументальному в духе Сикстинской капеллы, но его композиции были даже более смелыми, его архитектурные наброски были значительно богаче, цвета ниспадающих шелков и бархатных облачений более великолепны и весь замысел преизбыточествовал движением. В действительности Амброджио мечтал затмить славу Микельанжело. С таким настроением он принялся за первые скетчи. Аббат Бонифацио достаточно часто наведывался к нему. Амброджио показывал ему свои наброски и делился с ним грандиозностью своих планов, ожидая услышать от него одобрение по поводу них и восхищение его смелостью и талантом. Но аббат вел себя довольно странно в отношении и самого Амброджио, и его планов. Он держался с каким-то равнодушием, не выказывая одобрения или осуждения. Он либо переводил разговор на другие темы и уточнял, как идут дела с ремонтом церкви, или спрашивал доволен ли Амброджио помощью монахов. Иногда он начинал рассказывать о св. Франциске, особенно о тех эпизодах его жизни, которые ему казались важными для будущих фресок. Такое безразличие коробило Амброджио, и он в конце концов решил, что старик абсолютно глух к живописи и беспокоится только о том, чтобы то, о чем он рассказывает, было с рабской точностью воспроизведено на стенах церкви.

Временами Амброджио стала посещать беспокойная мысль, что он ничего не знает толком о св. Франциске, чью жизнь он взялся изобразить. И невольно он начал узнавать о нем. Этому весьма способствовало то, что он не был удовлетворен общим замыслом своей композиции. Он объяснял это себе недостатком инспирации и хотел вызвать ее познакомившись лучше с предметом. К тому же он нашел в своей комнате несколько книг о жизни с. Франциска и принялся их читать, выясняя детали и спрашивая объяснения у аббата Бонифация, кто продолжал наведываться к нему.

Тем не менее его не покидала досадное чувство, что ему пришлось иметь дело с таким неблагодарным предметом, а не вместо такого выигрышного как например, крестовый поход. Какое наслаждение было бы изображать захват крестоносцами Иерусалима. Какое благодатное поле для воображения! И его воображение немедленно начинало рисовать картину странного силуэта города на фоне неба, на переднем плане которого рыцари, закованные в сверкающие доспехи, верхом на взмыленных лошадях стремительно прокладывали себе путь через ряды мусульманских воинов, одетых в экзотические белые одежды.

В один прекрасный день Амброджио посоветовал аббату сделать это изображение центральной картиной в церкви. Он обосновал это ссылками на “подлинное теологическое значение” завоевания Иерусалима рыцарями Креста. Он прочитал об этом в трактате, подобранном в комнате, и без всякого понимания прочитанного связал эту тему со св. Франциском наиболее, как ему казалось, утонченным образом. Он надеялся, что аббат не разберется в его туманных объяснениях и что он добьется своего. Тем не менее, это ему не удалось. Несколькими наводящими вопросами аббат выявил невежество Амброджио и углубился далее, показав, что смысл учения Франциска был в проповеди бедности и именно эта весть из наследия святого должна быть изображена на фреске центральной стены церкви. Аббат развивал какое-то время тему богатства и бедности, давая словам весьма широкую интерпретацию. Он сказал, что монах, покидая мир, отказывается не только от своих мирских благ, но также от ото всего, то он считает своим внутренним богатством – своих знаний, талантов, славы и чувства превосходства над другими людьми. Перед лицом Бога, добавил он, человек беден и наг, и он должен приходить к этому пониманию через скромность и смирение. Хотя природа, окружающая человека, столь богата в своем бесконечном своеобразии, все это принадлежит не человеку, а Создателю. Человек в его недостойном состоянии не способен понять жизнь даже самых незначительных созданий и потому он должен с благоговением удивляться чуду творения и таким образом прийти к осознанию своего ничтожества. Св. Франциск выразил это в своей жизни и потому, закончил аббат, если Амброджио угодно достойно представить жизнь святого, он прежде всего должен убрать всю излишнюю пышность из его картин. Он должен отказаться от всякого рода внешней пышности, как можно более скупо, с силой и простотой выражая главное и отказываясь от всего менее значительного. В двух энергичных словах аббат показал Амброджио, что значит для художника идея богатства и бедности. Он закончил ссылкой на фрески Джотто из Ассизы в качестве прекрасного примера простоты в изображении жизни св. Франциска.

Этот разговор произвел сильное впечатление на Амброджио. Он увидел, что аббат вовсе не был невеждой в живописи, как это показалось ему с первого взгляда, и под влиянием того, что он услышал, Амброджио начал делать наброски к сценам отречения, стараясь добросовестно следовать советам аббата. Но вскоре обнаружил, что его задача не из легких. Он делал один набросок за другим и только после многих и трудоемких усилий он набросал сцену, композиция которой его удовлетворила. Она получилась целостной, все несущественное было подчинено главной теме. Ее участники своим положением и отношением были связаны с главной фигурой святого, так что ни одна деталь или действие не отвлекало внимание от главной темы. Амброджио показал этот набросок аббату с некоторой гордостью и после того, как тот, не сказав ни слова о его рисунке, начал опять говорить о величии и простоте работ Джотто, советуя Амброджио отправиться в Ассизи и посмотреть эти фрески, увидел фальшь своей работы. Словно его глаза открылись. Все, что рисовал было противоположно требованиям простоты. Ему не удалась фигура Франциска – это был голый силуэт с нелепо воздетыми к небу руками отца всех святых, словно это был плохой актер на сцене. Остальные характеры с преувеличенными жестами показывали друг на друга в изумляясь и удивляясь героическому делу, которое происходило, и с неба как вихрь неслись четыре ангела, надув щеки и трубя в свои трубы. В этой картине действительно помпезно звучали все фанфары неба и земли.

Это был период в жизни Амброджио полный болезненных испытаний. Он решительно чувствовал необходимость в новой манере, и стремление к ней вызывало в его душе сомнения и разочарования, приводившие его порой в отчаяние. Единственное время, когда он отдыхал от этого, были ночные часы, когда монастырская жизнь затихала и когда в одиночестве он мог забыться за любимым занятием. При тусклом свете свечи он вытаскивал свой автопортрет, который он прятал под замком, и первые лучи солнца еще заставали его за холстом. Обычно он проводил долгие часы за портретом или исправляя его, или начиная все заново, но неизменно следуя направлению своего воображения. То он изображал себя с кистями в руке, знаменитым художником чье имя по всей Италии у всех на устах, то, с мечом и закованным в латы, он был крестоносцем, чьи пронзительные глаза вызывали ужас в сердцах его мусульманских противников, а потом, позже, на портрете появился человек с опущенными веками, свидетельствовавший о том, что он постиг степень своего ничтожество. Портрет фиксировал изменения, происходившие в тайной стороне его души, в то время, как внешние события шли своим чередом.

Амброджио последовал совету аббата и отправился в Ассизи, для знакомства с живописью Джотто. Не сохранилось никаких сведений об этом визите, единственное, откуда мы узнаем о пребывании Амброджио в монастыре Орфин – из анналов монастыря, в которых отец Иероним фиксировал ежедневно монастырские события со всеми подробностями. Единственным упоминанием о визите Амброджио в Ассизи была запись, что он отсутствовал в монастыре около трех месяцев.



III.



Амброджио вернулся из Ассизи совсем другим человеком. Он стал спокойнее и вдумчивей, много читал и часто беседовал с монахами, иногда даже объясняя им, как понимать тот или другой эпизод. Ему становилось все более ясно, что монахи, несмотря на внешнюю простоту, владели знанием, недоступным ему, и он начал больше интересоваться монастырской жизнью, надеясь разрешить свои трудности. Всю свою жизнь он был горд тем, что он художник. Ему казалось, что благодаря искусству его восприятие было более утонченным, и он был особенно горд своим психологическим суждением о человеке. Теперь он убедился, что эти монахи, не имея ничего общего с искусством, научились благодаря своей непритязательной жизни и серьезной работе смотреть на человеческую природу с чутким пониманием и знанием, которого он никогда не встречал до того, и вообще не думал, что она возможна. Порою он делился с аббатом своими наблюдениями, и Бонифацио всегда знал, какой совет ему дать. Аббат подходил ко всему с такой необычной и неожиданной стороны, что вопросы, казавшиеся неразрешимыми неожиданно разрешались сами и становились ясными как день.

Однажды аббат посоветовал Амброджио остаться на одной из бесед, которые монахи обычно устраивали после еды. Амброджио остался и так заинтересовался предметом разговора, что начал с разрешения аббата регулярно обедать в трапезной, чтобы больше услышать. В одной из своих речей аббат говорил о том значении, которое имеет монастырь для монаха. Он сказал, что даже если он полностью захвачен идеей праведности, тем не менее не способен следовать ей в своей жизни из–за собственной слабости; что слабость человека заключается в случайности его желаний, которые сбивают его с пути. Только в группе людей, преследующих ту же цель, он может начать по-настоящему очищать свою жизнь ото всего, что препятствует праведности. Только подчиняя свою жизнь монашескому правилу и аббату, он отрекается от своих желаний и может начать путь к свету, который сияет в душах праведных.

Постепенно жизнь Амброджио все больше и больше входила в колею монастырской жизни. Иногда он помогал монахам восстанавливать стены церкви, и в этом он находил успокоение от беспокоивших его мыслей. Эти мысли угнетали его: он теперь отдавал себе отчет, что не сможет сделать роспись в церкви до тех пор , пока не пройдет через все перепетии монашеской жизни, и перед ним стояли две альтернативы: или отказаться от работы, или остаться в монастыре. В то же самое время он чувствовал в себе неистребимое сопротивление при мысли о монашестве, и это удерживало его от принятия решения. В конце концов, он начал распознавать две противоположные стороны своей натуры. С одной стороны, он отдавал должное и принимал все, чему учил аббат, но с другой – внешне принимая все новые идеи, о которых он узнал в монастыре, при первой же возможности применить их на практике, в решении или поступке эта вторая сторона его натуры сразу же проявляла бесконечные страхи, сомнения и использовала все способы сопротивления против такого положения дел. Это происходило из–за опасения, что приняв монашескую жизнь, он также должен принять положение, при котором он лишается всех своих прав, оставить свою уютную комнату и поселиться в маленькой келье и выполнять предназначенные ему работы. И какого рода работа это будет? Может быть, что-нибудь сверх его сил... Более того, чего ради ему, Амброджио, тратить свое время на бесполезную черную работу, если ему нужно совершенствовать свое искусство? В конце концов, он известный художник. И длинный список его достижений пришел ему на ум. В его воображении особенно жив был портрет прекрасной герцогини. Богатый шелк ее платья, цвет ее прозрачного кьянти, сверкал в его умственном видении и наполнял его сердце утонченным удовольствием сожаления, что он должен будет от всего отказаться и за его исчезающую свободу радоваться красоте и блеску социальной жизни, когда-то окружавшими его. И в чем, собственно, состоял его грех? Разве он не изображал всего таким, как оно в действительности было и иногда – даже лучше? Смог ли бы он этого достичь, если бы не восхищался красотой? И разве у него нет права наслаждаться результатами своей работы? В другое время он понимал, что когда его что-то отвлекало, он терял самого себя в предмете своего восхищения и терял видение природы его первоначального замысла; он понимал, что он должен научиться не быть смываемым таким образом и должен принести в жертву все, что уводит его от первоначально принятого решения. Он считал, что в этом смысле он должен стремится к той же цели и в жизни, и в живописи – к единству принятой цели, которая может быть достигнута только памятью этого как постоянной проверкой всех его намерений, импульсов и поступков.

Таким образом проходили дни, недели и месяцы. Постепенно укрепилось решение Амброджио или, скорее, отпали сомнения, стоявшие на пути и, наконец, получив благословение аббата, он решил навсегда связать свою жизнь с монастырем.



IV



Это был монастырский обычай сжигать все имущество новообращенного перед тем, как он примет последний обет. В ночь, когда это происходило, во дворе пылал большой костер, в котором горели одежда, мебель и остальное имущество Амброджио. Когда все было объято пламенем, аббат дал ему знак подойти.

“Сын мой, – сказал он – все ли ты предал огню, всем ли ты пожертвовал, что привязывало тебя к миру?”

Амброджио был готов к этому вопросу: “Нет, – ответил он твердо и показал контракт, с которым он переступил порог монастыря. Затем он продуманным и театральным жестом развернул его и бросил в пламя. Была темная ночь. Монахи стояли неподвижно, их лица были залиты колеблющимся пламенем. Они были суровы и нельзя было сказать, видели ли они то, что произошло или они были полностью поглощены молитвой и медитациями? Амброджио не ожидал такой реакции. Он думал вызвать сенсацию, что на лицах монахов появится удивление и восторг и что он увидит сцену, напоминающую ту, что он набросал для отречения св. Франциска. Он услышал сзади голос аббата: “Сын мой, подлинная жертва идет из сердца. В подлинной жертве нет места жестам. Твое воображение завело тебя в сторону. Ты нарисовал придуманную картину самого себя, и это помешало тебе обрести место в своей душе. Без такого мира твой поступок теряет смысл. Готов ли ты пожертвовать этим подобием своего образа так же, как ты пожертвовал своим имуществом? ”

Этот вопрос привел Амброджио в дикое беспокойство. Кровь бросилась к лицу, и холодная испарина покрыла его лоб. Как аббат мог узнать о существовании его портрета. Тысячи беспокойных мыслей промелькнули перед ним. Но спокойный голос аббата, увещевающий его, привел его в себя. Стало очевидным, что нет пути к отступлению. Надо пожертвовать портретом, и поняв это, он направился в свою келью.

Он шел через весь монастырь, слабо освещенный отсветами костра, миновал темный коридор. Споткнулся о ступеньку, о которой знал, но забыл. Тупое чувство раздражения наполнило его сердце. Эта осечка с самого начала в повороте к самому себе, потом погружение в темноту, ступенька, эти несчастные строители монастыря, не додумавшиеся ни до чего лучшего, чем эта ненужная ступенька в середине темного длинного коридора. И все эти тяжелые и мрачные мысли чем с ворочались него в голове. С беспощадной ясностью он видел суровость монашеской жизни, полную трудов и сложностей и этому он должен посвятить себя навсегда – долгий ряд монотонных унылых дней и ночей. И мало того, он должен пожертвовать своим портретом и с ним – ночными часами, которые принадлежали только ему – этими часами досуга и забвения. К тому времени Амброджио уже был знаком с этими вспышками сомнений и жалости к самому себе. Он различал в них безусловное и настойчивое зло, принадлежащее той части его натуры, которая сопротивляясь монашеской жизни. Он также знал, что должен держаться подальше от всего этого и не поддаваться отчаянию, поскольку оно постепенно пройдет своим чередом, как в конце концов прекращается дождь. И действительно, когда он дошел до своей кельи, переполнявшее его чувство почти исчезло.

Он вытащил свой портрет и автоматически развернул его. При тусклом свете масляного светильника он с ужасом увидел, что он изображен на нем с развернутым пергаментом договора, готовым бросить его в огонь с патетическим жестом, именно так как он только что это сделал перед всем монастырем. Только сейчас он вспомнил, как он провел всю предыдущую ночь, переписывая портрет и оставил его именно в том виде, в каком он появился сейчас. Более того, он вспомнил, что все это было сделано вопреки совету аббата провести всю ночь в молитве. Как бы там ни было он не должен показывать этот портрет ни аббату, ни ожидающим его у костра монахам. Поза должна быть изменена не отлагая, пергамент удален, выражение лица изменено, и глаза – смиренно опущены вниз. Будто по собственному желанию холст возник возле Амброджио и кисть появилась у него в руке. Он был готов судорожно начать переделывать портрет.

Брат Джеронимо, описывая эту сцену, говорил, что картина и кисти попали в руки Амброджио не без вмешательства дьявола, преследовавшего свои собственные цели. В наше просвещенное время мы больше не верим в дьявольские козни и даже если бы мы признавали их, в данном случае не было нужды ссылаться на дьявола, поскольку Амброджио не мог взглянуть на портрет без того, чтобы не схватиться за кисть.

Тем не менее, с точки зрения исторической аккуратности не излишне упомянуть, что в хронике Джеронимо дьяволу отведена не последняя роль в том, чтобы отводить Амброджио от учения св. Франциска. С целью одержать окончательную победу дьявол появился на сцене именно в тот момент, когда в силу приобретенных привычек или даже в основном из-за необдуманности Амброджио повел себя именно так как было описано без какого-либо посредничества дьявола. Он не был бы самим собой, если бы в этот момент поступил бы иначе. Поэтому можно не учитывать какое-либо участие дьявола в этой истории.

Но вернемся к Амброджио. Уйдя с головой в работу, он не замечал времени и когда, наконец, он спохватился, взошедшее солнце сиял на стене и книжных полках. Как человек, только что проснувшийся он с удивлением оглянулся вокруг и увидел аббата, стоявшего в дверях. Сразу он вспомнил все – прошедшую ночь, костер, как он вернулся, чтобы взять портрет и как он забыл все едва коснувшись его. Он понял, что не выполнил свих намерений и что теперь все потеряно. Он был в отчаянии.

Аббат с привычным спокойствием заговорил с ним. В его словах не было ни тени упрека или раздражения и по мере того, как Амброджио слушал его, надежда начала теплиться в нем. Чувство, которое ожило в нем в ответ на слова аббата, было непохоже на тот болезненный разлад, который звучал в нем, когда он был оставлен наедине со своими мыслями. Его сердце переполняло чувство благодарности – благодарности к отцу Бонифацио, так естественно воспринявшему смятение, охватившее Амброджио при виде его, кто отдавал себе отчет в истинной ценности вещей и в чьем присутствии все, казавшееся трагичным и безысходным, воспринималось как естественный ход событий. Портрет был причиной всех трудностей и стало ясным, что он ничего не стоил. Это было результатом давних и глубоко укорененных предубеждений и должно быть оставлено как бесполезный хлам. Чтобы убедиться в этом Амброджио взглянул на портрет, освещенный теперь солнцем. В этом ослепительном свете рисунок и цвета показались искаженными. Не себя увидел Амброджио на полотне, но бледного и безжизненного фантома. Гнев и ненависть к этому тупому порождению, стоявшему у него на пути, вспыхнули в сердце Амброджио. Он схватил его, чтобы порвать, но аббат остановил его.

“Таким образом ты ничего не добьешься, ” – сказал он.

Амброджио остановился в изумлении. Он начал горячо убеждать отца Бонифацио, что ему противен портрет, что он видит всю его фальшь. Потом он горячо и несвязно стал просить аббата унести и уничтожить портрет.

”Это ты должен сделать сам,” – был ответ аббата.

“Я должен сжечь его!” – загорячился Амброджио и неожиданно почувствовал некую фальшь и неубедительность в том, что он говорил и делал. Словно бы для того, чтобы найти оправдание для своих слов, он взглянул на аббата.

“Ты меня не понял, сын мой. Когда я говорил о портрете, я не имел в виду это полотно. Я говорил о мыслях, породивших это полотно, под маской которых вы воображали себя. Это те порождения, с которыми вы должны воевать, оберегая себя от пустого воображения и когда вы достигнете в этом успеха, не будет никакого портрета. Вот что я имел в виду, сказав: уничтожь портрет.”

Это объяснение побудило Амброджио задать вопрос: “А что же я должен сделать с этим портретом?”

“Повесь его в трапезной.” Этот ответ был необычно точным и ясным. Аббат сказал тоном, не допускающим возражения, и когда эти слова повергли Амброджио в восторг, аббат уже вышел из комнаты, и только его удаляющиеся по коридору шаги были слышны.




От автора

На этом заканчивается хроника Джеронимо в 1550 году. В конце записи часто встречаются упоминания о преклонном возрасте и угасающих силах. И можно предположить, что к этому времени его силы окончательно иссякли и он умер, не закончив своей работы. Но как бы то ни было, мы остались без свидетельств о дальнейшей судьбе Амброджио.

Тем не менее, в архивах монастыря есть другой интересный документ. В нем описывается церемония открытия церкви после реставрации в 1571 году, в которой участвовал кардинал Монтальто, позже ставший папой Сикстом V. Поскольку кардинал был францисканцем, он приехал в монастырь на открытие церкви. Документ свидетельствует, что фрески были сделаны братом Джакоппо и что он работал над ними семь лет.

Это вызывает у нас несколько сразу вопросов. Должны ли мы считать брата Джакоппо и Амброджио Люччио тем же лицом? Ответы даются разные. Некоторые, исходя из известных дат, приписывают поздние превосходные фрески создателю ранних портретов. Другие – находят стиль и манеру исполнения двух работ столь разительно несхожими, что считают их созданиями разных художников.

Тем не менее, это не та тема, в обсуждении которой мы хотели бы принять участие: читатель сам должен сделать свои заключения.