Леонид Аронзон. Избранные произведения .

Рике
Павловск
Развязки нет, один – конец…
Мадригал
Я и природу разлюбил…
Утро
В часы бессонницы люблю я в кресле спать…
В поле полем я дышу…
Стали зримыми миры…
Небесного облаивали Пса…
Видение (Начало поэмы)
Есть между всем молчание. Одно…
Забытый сонет
Нас всех по пальцам перечесть…
И мне случалось видеть блеск …
Благодарю Тебя за снег…
То потрепещет, то ничуть...
Все – Лицо: лицо – Лицо…
Боже мой, как все красиво…
В двух шагах за тобою рассвет…
Глупец, ты в дом мой не вошел…
СТИХИ В ПРОЗЕ
Как хорошо в покинутых местах…

Из записных книжек
Записи бесед
***



Из XIX века


Блеснет ли дальняя зарница

Во мраке сумрачных лесов,

Иль на разрезанных страницах

Услышу я величья зов –

Все чудно мне. В глухой пустыне

Веду следы свои в песке:

Все чуждо мне – любовь и имя,

И свет небесный вдалеке...



***

Рике

Сохрани эту ночь у себя на груди,

В зимней комнате ежась, ступая, как в воду,

Ты вся – шелест реки,

Вся – шуршание льдин,

Вся – мой сдавленный возглас и воздух.


Зимний воздух и ветер. Стучат фонари,

Как по стеклам замерзшие пальцы,

Это все – наизусть,

Это все – зазубри,

И безграмотной снова останься.

Снова тени в реке, слабый шелест реки,

Где у кромки ломаются льдины,

Ты – некрикнутый крик,

О река, как полет лебединый.


Сохрани эту ночь, этот север и лед,

Ударяя в ладони, как в танце,

Ты вся – выкрик реки, голубой разворот

Среди белого чуда пространства.



***

Павловск

Уже сумерки, как дожди.
Мокрый Павловск, осенний Павловск,
облетает, слетает, дрожит,
как свеча, оплывает.
О август,
схоронишь ли меня, как трава
сохраняет опавшие листья,
или мягкая лисья тропа
приведет меня снова в столицу?

В этой осени желчь фонарей,
и плывут, окунаясь, плафоны,
так явись, моя смерть, в октябре
на размытых, как лица, платформах,
а не здесь, где деревья - цари,
где царит умирание прели,
где последняя птица парит
и сползает, как лист, по ступеням
и ложится полуночный свет
там, где дуб, как неузнанный сверстник,
каждой веткою бьется вослед,
оставаясь, как прежде, в бессмертье.

Здесь я царствую, здесь я один,
посему - разыгравшийся в лицах -
распускаю себя, как дожди,
и к земле прижимаюсь, как листья,
и дворцовая ночь среди гнезд
расточает медлительный август
бесконечный падением звезд
на открытый и сумрачный Павловск.



***

Развязки нет, один – конец,

а жизнь все тычется в азы,

мой стих ворочался во мне,

как перекушенный язык.


И плащ срывается в полет,

и, отражаясь в мостовых,

вся жизнь меж пальцами течет,

а на ладони бьется стих.


Да, стих, как выкрикнутый крик,

когда река скользит в дожди,

мой стих – не я, не мой двойник,

не тень, но все – таки сродни.

Так вот, мой стих – не я, рывок

в конец любви, в конец реки,

как слабый звон колоколов

от ветром тронутой руки.


Так отделись, мой стих, как звон,

как эхо, выкатись на крик,

чтоб губы, став подобьем волн,

меня учили говорить.



***

Мадригал

Рите

Как летом хорошо - кругом весна!
то в головах поставлена сосна,
то до конца не прочитать никак
китайский текст ночного тростника,
то яростней горошины свистка
шмель виснет над пионами цветка,
то, делая мой слог велеречив,
гудит над Вами, тонко Вас сравнив.



***

Рите

Я и природу разлюбил:
озера, темные лесами,
зады прекрасные кобыл,
на кои я смотрел часами.

Печаль, и та мне тяжела,
пейзаж, украшенный Данаей,
иль в полдень тучная пчела,
в поля летящая за данью, -

все это, мысль не веселя,
лишь раздражает, опостылев,
и не касаются меня
сады, от августа густые.



***

Утро

Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма,
как и легок, и мал он, венчая вершину лесного холма!
Чей там взмах, чья душа или это молитва сама?
Нас в детей обращает вершина лесного холма!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
и вершину холма украшает нагое дитя!
Если это дитя, кто вознес его так высоко?
Детской кровью испачканы стебли песчаных осок.
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о рае венчает вершину холма!
Не младенец, но ангел венчает вершину холма,
то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак!
Кто бы ни был, дитя или ангел, холмов этих пленник,
нас вершина холма заставляет упасть на колени,
на вершине холма опускаешься вдруг на колени!
Не дитя там - душа, заключенная в детскую плоть,
не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
посмотри на вершины: на каждой играет дитя!
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о Боге венчает вершину холма!



***

В часы бессонницы люблю я в кресле спать
и видеть сон неотличимый
от тех картин что наяву мне зримы,
и, просыпаясь видеть сон опять:

старинное бюро, свеча, кровать,
тяжелый стол, и двери, и за ними
в пустом гробу лежит старуха вини -
я к ней иду, чтоб в лоб поцеловать.

Однако ночь творит полураспад.
В углу валяется забытый кем-то сад,
томя сознанье, падает паук,
свет из окна приобретает шорох,
лицо жены моей повернуто на юг
и все в печали - нет уже которой.



***

В поле полем я дышу.

Вдруг тоскливо. Речка. Берег.

Не своей тоски ли шум

Я услышал в крыльях зверя?

Пролетел…Стою один.

Ничего уже не вижу.

Только небо впереди.

Воздух черен и недвижим.

Там, где девочкой нагой

я стоял в каком – то детстве,

что там, дерево ли, конь

или вовсе неизвестный?




***


Стали зримыми миры

те, что раньше были скрыты.

Мы стоим, разинув рты,

и идем иконы свитой.

Нам художник проявил

на доске такое чудо,

что мы, полные любви,

вопрошаем: взял откуда?

Все, что мы трудом творим,

было создано до нас,

но густой незнанья дым

это все скрывал от глаз.

Все есть гений божества:

звуки, краски и слова,

сочетанья их и темы,

но как из темного окна

пред ним картина не видна,

так без участия богемы,

что грязь смывает с темных стекол,

ничего не видит око.



***

Небесного облаивали Пса

земные псы, выказывая смелость.

Жить, умереть – все в эту ночь хотелось!

Но ночь прошла, и с ней ее краса.


Очнулся я. На мне – была слеза.

Поденка у плечей моих уселась.

Поеживаясь, в пруд вступила Эос

и лилиями встретила отца.


День наступил, и был бы без конца,

когда бы солнце вдруг остановилось,

но времени покорное светило

в урочный час покинуло глаза.

Земля и небо спорили во мраке,

но я – то знал, что не дойдет до драки.




***

Видение (Начало поэмы)

На небесах безлюдье и мороз,
на глубину ушло число бессмертных,
но караульный ангел стужу терпит,
невысоко петляя между звезд.

А в комнате в роскошных волосах
лицо жены моей белеет на постели,
лицо жены, а в нем ее глаза,
и чудных две груди растут на теле.

Лицо целую в темя головы,
мороз такой, что слезы не удержишь,
все меньше мне друзей среди живых,
все более друзей среди умерших.

Снег освещает лиц твоих красу,
твоей души пространство освещает,
и каждым поцелуем я прощаюсь...
Горит свеча, которую несу
на верх холма. Заснеженный бугор.
Взгляд в небеса. Луна еще желтела,
холм разделив на темный склон и белый.
По левой стороне тянулся бор.

На черствый наст ложился новый снег,
то тут, то там топорщилась осока,
неразличим, на темной стороне
был тот же бор. Луна светила сбоку.

Пример сомнамбулических причуд,
я поднимался, поднимая тени.
Поставленный вершиной на колени,
я в пышный снег легко воткнул свечу.



***

Есть между всем молчание. Одно.
Молчание одно, другое, третье.
Полной молчаний, каждое оно -
есть матерьял для стихотворной сети.

А слово - нить. Его в иглу проденьте
и словонитью сделайте окно -
молчание теперь обрамлено,
оно - ячейка невода в сонете.

Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшейся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,

чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка!



***

Забытый сонет

Весь день бессонница. Бессонница с утра.

До вечера бессонница. Гуляю

по кругу комнат. Все они как спальни,

Везде бессонница, а мне уснуть пора.


Когда бы умер я еще вчера,

сегодня был бы счастлив и печален,

Но не жалел бы, что я жил в начале.

Однако жив я: плоть не умерла.


Еще шесть строк, еще которых нет,

я из забытия перетащу в сонет,

не ведая, зачем нам эта мука.


Зачем из трупов душ букетами цветут

такие мысли и такие буквы?

Но я извлек их – так пускай живут!



***

Нас всех по пальцам перечесть,
но по перстам! Друзья, откуда
мне выпала такая честь
быть среди вас? Но долго ль буду?

На всякий случай: будь здоров
любой из вас! На всякий случай,
из перепавших мне даров,
друзья мои, вы - наилучший!

Прощайте, милый. Своя
на все печаль во мне. Вечерний
сижу один. Не с вами я.
Дай бог вам длинный виночерпий!

1969

***

И мне случалось видеть блеск -
сиянье Божьих глаз:
я знаю, мы внутри небес,
но те же неба в нас.

Как будто нету наказанья
тем, кто не веруя живет,
но нет, наказан каждый тот
незнаньем Божьего сиянья.

Не доказать Тебя примером:
перед Тобой и миром щит.
Ты доказуем только верой:
кто верит, тот Тебя узрит.

Не надо мне твоих утех:
ни эту жизнь и ни другую, -
прости мне, Господи, мой грех,
что я в миру Твоем тоскую.

Столь одиноко думать что,
смотря в окно с тоской?
- Там тоже Ты. В чужом пальто.
Совсем-совсем другой.



***

Благодарю Тебя за снег,
за солнце на Твоем снегу,
за то, что весь мне данный век
благодарить Тебя могу.

Передо мной не куст, а храм,
храм Твоего КУСТА В СНЕГУ,
и в нем, припав к Твоим ногам,
я быть счастливей не могу.






***

То потрепещет, то ничуть...
Смерть бабочки? Свечное пламя?
Горячий воск бежит ручьями
по всей руке и по плечу.

Подняв над памятью свечу,
лечу, лечу верхом на даме.
(Какая бабочка вы сами!)
Чтобы увидеть смерть, лечу.

Потом она летит на мне,
а я дорогу освещаю.
Какая грудь на ней большая!
Как тихо в темной тишине!

А всюду так же, как в душе:
еще не август, но уже.





***

Все – Лицо: лицо – Лицо,

пыль – Лицо, слова – Лицо,

все – Лицо. Его. Творца.

Только сам Он без Лица.



***

Боже мой, как все красиво!

Всякий раз как никогда.

Нет в прекрасном перерыва,

отвернулся б, но куда?


Оттого, что он речной,

ветер трепетный прохладен.

Никакого мира сзади –

все, что есть – передо мной.




***

В двух шагах за тобою рассвет.
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю - но прекрасного нет,
только тихо и радостно рядом.

Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни.
Дай нам Бог в этот миг умереть,
и, дай Бог, ничего не запомнив.






***

Глупец, ты в дом мой не вошел,

где все изысканно и умно.

Здесь иногда под сводами висят

холсты, картины, графика Михнова, приличная

Флоренции и Лувру,

По вечерам Глен Гульд или Казальс

играют Баха,

можно угадать и угодить на читку

вслух стихов, из авторов тут популярен Данте,

кроме него, из Библии стихи, сегодня, например,

был Хлебников у власти;

хозяин дома тоже стихотворец.

Теперь ты видишь, сколь ты глуп, дурак.

Глупец, ты не знаком с моей женой,

а если и знаком, то глуп тем паче, что, познако –

мясь, с ней не переспал: Семирамида или Клеопат –

ра – все рядом с ней вокзальные кокотки, не

смыслящие в небе и грехах!




***

СТИХИ В ПРОЗЕ

Ночью пришло письмо от дяди: «Каждый день приходится заставлять себя жить, засеивать свое небо остроумием, творчеством, подневольным весельем. Пытаться забором из каких – то встреч отгораживаться от одиночества, но, увы, небо не засеивается, забор разваливается. Так-с и сидеть–с что ли–с?»

- Качели, - сказал дядя, -возносили меня и до высочайшей радости и роняли до предельного отчаяния. Иногда каждый такой мах растягивался на месяцы, иногда хватало и секунды, но всякий раз крайнее состояние казалось мне окончательным.

- Жизнь, - сказал дядя, - представляется мне болезнью небытия… О, если бы Господь Бог изобразил на крыльях бабочек жанровые сцены из нашей жизни! –воскликнул дядя.

- Одиночество мое, - сказал дядя.

- Обладание мудростью, - сказал дядя, -выглядит теперь постыдным, хотя еще вчера я счастлив был возможностью учить.

- Я изрядно рассчитывал на наслаждение, которое получу от смерти, -сказал дядя, - но теперь не рассчитываю на него. Природа и искусство мне осто….ли.

- Нет ничего, но и ничего тоже нет, - сказал дядя, -есть только то, чего нет, но и то только часть того. Я пристально присмотрелся к тому, что, казалось мне, есть наверняка – нет того. И нет нет, -сказал дядя.

- Зачем я себе? – воскликнул дядя.

- Однако, - сказал дядя, -если Бог явит себя, то я не знал большего счастья, чем любить его, потому что здесь не угадаешь, что реальность, что фантазия.

- Вот, - сказал дядя, - любая участь не интересует меня, ибо ни в памяти, ни в воображении не найти сносного состояния, а бульварный вопрос, что мне приятнее – тишина или музыка – решился в пользу тишины.

Стирательная резинка вечности, слепой дозор, наделенный густоглазием, а также карманный зверинец: слоники, жирафчики, носороги- лилипуты, верблюдики – карликовые карлики или пейзаж с грудной луной, так что в конце концов я принял (поймал) себя за летучую мышь: красавица, богиня, ангел мой, я и устье и исток, и устье и исток!

Чем дальше я смотрел на это что, тем тише мне становилось. Передо мной столько интонаций того, что я хочу сказать, что я, не зная, какую из них выбрать – молчу.

Дядя был хронически несчастным человеком. Мед человечества: кувшин со множеством ненужных ему ручек, океан старцев в утробе времени, скачки новых чудовищ.

Мы шли Невой мимо очаровательного (несмотря на мороз) пейзажа.

Смерть – самое лучшее.

- Наконец – то конец, – буркнул дядя, - снег-с идет.

Шел снег-с.

Дядя попросил меня – я не отказался.

Одно – довольно продолжительное время – я был так счастлив, что прямо – таки чувствовал, что мы уже прошли через Страшный Суд и теперь живем по его решениям: одним – рай, другим – не рай, каждому дана жизнь такая, какую он заслужил предыдущей. По тому, как я тогда был удачлив во всем (потом эти удачи выглядели уже не ими), и вокруг был Гурзуф с гранатами, персиками и морем, то я предполагал, что предыдущая жизнь моя была (хоть временами) угодной Богу.

Если бы и я сам, и люди показывали на меня: Орфей!, я бы пошел в жаркие страны есть их плоды, их мясо, курить траву и цветы (моя невеста Rita мне бы их собирала). Но я не люблю таких людей, как я.

- Где же хоть что – нибудь? – сказал дядя.

Знаете ли вы последнее, что сказал дядя: «Качели оборвались: - перетерлись веревки.»

Еще не август. Но уже.

Я хотел бы отвернуться.

Катастрофа – закрытые глаза.

***


Как хорошо в покинутых местах,
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.

И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами, -
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!

Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.

Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?

Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.

Ни самого нагана.
Видит Бог, чтоб застрелиться тут не надо ничего.



***

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

1966

Материалом моей литературы будет изображение рая. Так оно и было, но станет еще определеннее, как выражение мироощущения, противоположного быту. Тот быт, которым мы живем, искусственен, истинный быт наш – рай, и если бы не бесконечные отпечатки взаимоотношений, несправедливые и тупые, жизнь не уподобилась бы, а была бы раем. То, что искусство занято нашими кошмарами, свидетельствует о непонимании первоосновы истины.




8 апреля, запись Р. Пуришинской





Я рассматриваю христианство как первую атомную бомбу.

Август, записная книжка № 3.

1967

Меценатами всегда становились от излишеств благополучия. Меценатство должно быть идеей, такой же, как ротшильдство для Подростка. От бедности до меценатства – это повторения пути гения. Сейчас искусство как после кораблекрушения. Нужно спасать то, что успеете спасти. Меценатство сейчас – гениальность.

Январь, записная книжка № 4.


Я сознательно стал писать стихи хуже и плотские для того, чтобы нашелся читатель и обсуждатель.

Ноябрь, записная книжка № 6.

1968

Все, что пишу, под диктовку Бога.

Придется записывать за Богом, раз этого не делают другие.

Были скрыты до поры – стали зримыми миры. Все, что мы трудом творим, было создано до нас.

Стоит кому – то отличиться мыслью, как начинается ее эпидемия, а я хочу, чтобы меня забыли.

…Хлебников лишил меня возможности о многом говорить, потому что сказал так, что об этих вещах можно сказать только так же.

У Моцарта был комплекс неполноценности – из-за своей музыки.

Дневник Р. Пуришинской, 29 апреля



Боксировать с небом (Богом).

Каждый человек – земля, ближняя поверхность червива, внутри – чистый огонь.

Октябрь, записная книжка № 9.


1970


где-то ты не должен быть, Господи.

Весна, записная книжка № 13


Мгновения стали много короче прежних – принцип чертова колеса. Одновременно стало некуда выбираться из молчаливости: прислушайтесь к тому, что говорят без вас. Обратите внимание на два тумана: один поднимается с травы, другой опускается с небес. Магнит небес. Другие времена, манеры, стиль другой. Верно только, что в прекрасном нет перерыва, но это наркоз, как и магнит небес.

Весна- лето, отдельная запись

Любая участь не интересует меня. Несчастье унизительно, поэтому надо его избегать всеми вариантами, но искусство – не щит или щит глупца, и нечего чваниться причастностью к нему, нечего кичиться. А удваивать свое одиночество дамой тоже неразумно…

Середина года, отдельная запись




***

ЗАПИСИ БЕСЕД

I

Чем я не этот мокрый сад под фонарем, брошенный кем-то возле черной
ограды?
Мне ли забыть, что земля внутри неба, а небо - внутри нас?
И кто подползет под черту, проведенную как приманка?
И кто не спрячется за самого себя, увидев ближнего своего?


- Я, - ОТВЕЧАЕМ МЫ.
Ведь велико желание помешаться.
Запертый изнутри в одиночку, возвожу себя в сан Бога, чтобы взять интервью у
Господа.
Больно смотреть на жену: просто Офелия, когда она достает из прошлого века
арфу, пытаясь исполнить то, чего не может быть. Или вырыть дыру в небе.
сон сов, что

На белые костры церквей садятся птицы, вырванные из ночи.

Или в двуречье одиночества и одиночества, закрыв ладонями глаза, нарушить
тьму сов,
эту тьму приняв за ночь,
пугая мышь, метнутся прочь.
На лугу пасутся девочки, позвякивая нашейными звонками.
Где нищий пейзаж осени приподнят старым дождиком, там я ищу пленэр для
смерти.
И ем озерную воду, чтобы вкусить неба.
Свистнув реке по имени, я увожу их вместе с пейзажами.
Но как уберечь твою красоту от одиночества?



Очарован тот картиной,
кто не знает с миром встреч.
Одиночества плотиной
я свою стреножу речь.
Кто стоит перед плотиной,
тот стоит с прекрасной миной:
рои брызг и быстрых радуг
низвергая водопады.



На другом берегу листвы, - нет! на другом берегу реки, в ее листве, я заметил
ящерицу:

что это была за встреча! -
Софья Мелвилл
офья Rita
Софья Михнов
Софья Галецкий
Софья Данте
Софья Господь Бог!
Пустые озера весов взвешивали миры и были в равновесии.
II
(Партита № 6

партита № 6
номер шесть
номершесть номершесть
номершестьномершестьномершесть)
или вырыть дыру в небе.
Многократное и упорное: не то, не то, не то, не то
Многократное и упорное: то, то, то, то, то, то, то, то
Смолчал: ужели я - не он?

Ужаснулся:

Суров рождения закон:
и он не я, и я не он!

Лицо на нем такое, как будто он пьет им самую первую воду.
Его рукой -
немногие красавицы могли бы сравниться с ней! -
я гладил все, как дворецкий, выкрикивая имя каждого:
гладил по голове: сердце чьей-то дочери, свое старое, засушенное между
страниц стихотворение, -
голову приятеля, голову приятеля, голову приятеля.

Буквально надо всем можно было разрыдаться.
Сегодня я целый день проходил мимо одного слова.
Сегодня я целый день проходил мимо одного слова.

Уже не говорили - передавали друг другу одни и те же цветы,
иногда брали маски с той или иной гримасой, или просто указывали
на ту или другую, чтобы не затруднять себя мимикой.

Но вырвать из цветка цветок
кто из беседующих мог?


я понял, что нельзя при дереве читать стихи,
и дерево при стихах.



III
В. Хлебникову
Если б не был он, то где бы
был его несчастный разум?

Но возможно, он и не был -
просто умер он не сразу.


если был он где, то возле
своего сидел кургана,
где пучеглазые стрекозы
ему читали из Корана.

И где помешанный на нежном
он шел туда, ломая сучья,
где был беседой длинной между
живую кровь любивших чукчей.

И там, где маской Арлекина
заря являлася в тумане,
он там, где не был, - все покинул.
И умер сам, к чему рыданья?




И умер сам, к чему рыданья?
В его костях змеятся змеи,
и потому никто не смеет
его почтить засмертной данью.
IV



Меч о меч - - звук.
Дерево о дерево - - звук.
Молчание о молчание - - звук.
Вот двое юношей бородоносцев.
Вот двое юношей думоносцев.
Вот юмор Господа Бога - - закись азота!


И я восхитился Ему стихотворением:

Не куст перед мной, а храм КУСТА В СНЕГУ,
и пошел по улице, как канатоходец по канату,
и я забыл, что я забыл,
и я забыл, что я забыл.
Два фаллические стража
по бокам большой скорлупы -
то Мечети пестрый купол
в дымке длинного пейзажа.
Черный воин в медном шлеме -
так мне виден Исаакий,
и повсюду вздохи, шелест,
будто рядом где-то маки.
Вот стрекоза звуколетит.
И все летящее летит,
и все звучащее звучит.
V
Бабочка
(трактат)

ВСЮДУ БАБОЧКА ЛЕТИТ
неба бабочка летит
славы бабочка летит
Михнова бабочка летит
мыслью бабочка летит
звуком бабочка летит
в виде бабочки летит
верхом на бабочке летит
на фоне бабочки летит
на крыльях бабочки летит
НА НЕБЕ БАБОЧКА СИДИТ
VI
А я остановился то тем, то этим, то тем, то этим,
чтоб меня заметили,

но кто увидит чужой сон?
Я вышел на снег и узнал то, что люди узнают только после их смерти,
и улыбнулся улыбкой внутри другой:
КАКОЕ НЕБО! СВЕТ КАКОЙ!
***

Фотографии разных лет с практикумов и семинаров