"Небесные селения" 1-я часть романа

Филологические путешествия
ассириолога Николая,
его друга Калама
и его возлюбленной Клич
по островам архипелага Макам
и другим необычным местам
нашей Вселенной

Содержание

Предисловие
Ода Ветру

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

АРХИПЕЛАГ МАКАМ.  Записки Николая

Глава 1: Город Дуракин
Город вчера и сегодня – Ветры гор и степей – Ассириолог Николай и сторож Василий – Головокружительный мир герметических наук – Щель на 1-ой улице Машиностроения
Глава 2: Город Халь
Тропа, дорога, улица – Высокий, Равновысокий и Третий – Времени больше нет – Танец вчетвером – Сомнения и тревоги – “Эн ве пеш?” – «Халь» означает «радость» – Я проголодался – Пробуждение – Размышления перед завтраком – Завтрак с Каламом – Прогулка по городу Халь – «Высвистывание» ветра – Боги ветров, или танец на храмовой площади – Магазин для путешественников – Минута растерянности – Времени действительно нет – Три хальских языка
Глава 3: Плавание
Парусник «Саха» – Начало путешествия – Шторм (рассказ Туэля) – Плавание продолжается – Старая кожа змеи – Мои поводыри
Глава 4: Остров Тахарат
Происшествие в порту – Лингвистическое сообщество Тахарата – Чаепитие в ЛСТ – Тахаратские певчие птицы – Прогулка по Тахарату – Капризы филологии – Трубач и змеи – Чиновники и их жены – Посещение Евсегола
Глава 5:   Новое плавание
«Летучий голландец» (второй рассказ Туэля) – Старые и новые мифы – Будни и тревоги на пакетботе – Снова «Летучий голландец» – Интервью с Третьим – Ужас бесконечного знания – Новая встреча с любимыми
Глава 6: Остров Кудрат
Под бодрые марши из оперы Мейербера – Дирижер и диктатор господин Опий – Кудратские будни – Кудратские размышления – Прогулка по Кудрату – Женщина в пестром балахоне – Центральный парк города Кудрата – Сбор участников Открытого Слушания – Преамбула Открытого Слушания – Открытое Слушание – Гранатовый ветер судьбы
Глава 7: Сад Божественной Близости
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДУРАКИНСКОЕ СИДЕНИЕ. Записки Василия

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

УПАВШИЙ С НЕБА. Записки Никлича
Глава 1:  Первые шаги
Юность небожителя. Первые дуракинские впечатления. Поэт Василий. Ночной Дуракин. Гроза в степи.
Глава 2: Большие ожидания
Дуракинские охнебарты. Первый разговор. Мои новые друзья. Великолепная шестерка. Разговоры за ужином. Моя жизнь в Дуракине. Малина и земляника. Нож, упавший с неба. Уроки общения с друзьями.
Глава 3: Хальские и дуракинские ветры
Небесная топография. Дуракинские реалии. Посещение отца. Небесная топография (продолжение). Пустырь за домом Василия. Опыты с вентотроном. Магия и реальность. Визит «академика». Казенные охнебарты. Охотник Гоша. Ветер гор и ветер пустыни. Разговоры с Ольгой.
Глава 4: Как изменить свою судьбу
У казенных охнебартов. В гостях у «академика». Последний полет отца. Клич и Калам у меня на кухне. Восходящая октава.
Послесловие и письмо Г. П. Ш-ова
The wind is paradise; let the wind blow.
E. DanielRichie
Предисловие

Публикуемый текст был передан мне Василием Эрнестовичем Перьевым, которого я посетил однажды по пути из Одессы в Адлер. Этот путь, кстати сказать, стал чрезвычайно громоздким с тех пор, как после распада страны сообщение по Черному морю свелось к туристическим круизам в Турцию. Точно также были отменены все поезда и авиарейсы из Одессы на кавказское побережье. Дошло до того, что в одесской авиакассе мне посоветовали лететь в Адлер через Москву! Все же я предпочел ехать поездом через Крым с короткой остановкой в Дуракине, хотя путь этот был неудобен, а поезда грязны и неуютны. Из Симферополя я добрался до Керчи на автобусе, а там из порта Крым на пароме переехал в порт Кавказ, где меня уже ждали мои милые друзья и повезли вдоль всего черноморского побережья к самой абхазской границе – в Адлер.

Жил Василий Эрнестович в Приазовье в городе Дуракине и долгие годы работал сторожем в Краеведческом музее. Он был известен некоторым литераторам Москвы и Симферополя как автор экстремистских стихов, которые писал много лет, не заботясь об их публикации. В начале 90-х годов поэт-мехматовец Анатолий Маковский, исколесивший страну и вырастивший поколение провинциальных поэтов, а позже таинственно пропавший, рассказывал мне о нем как о человеке остроумном и жизнерадостном, однако конкретно мне его рекомендовал и снабдил его адресом симферопольский  прозаик и издатель Валерий Гаевский.

Поезд из Одессы прибыл в Дуракин на рассвете, и мне пришлось провести на местном вокзале, похожем на ночлежку, несколько зябких часов, дожидаясь часа, когда, наконец, прилично будет явиться с визитом к незнакомому человеку. В половине девятого, отыскав дом и квартиру, я постучал в его дверь и был встречен и привечен человеком во всех отношениях интересным и остроумным, который напоил меня чаем, настоенном на душистых местных травах, и накормил вкуснейшими «дуракинскими» гренками собственного изготовления. Василий Эрнестович оказался человеком примечательной наружности: высоким, слегка сутуловатым, с живыми искрящимися глазами, закрученными густыми усами и серебристыми волосами до плеч. Больше всего в нем меня поразила удивительная память на стихи разных поэтов и яркое фонтанирующее воображение, а ведь ему тогда было не менее 80 лет.

За чаем мы разговорились, и узнав, что я интересуюсь областью, которую раньше называли герметизмом, а сейчас эзотерикой, а также, что у меня есть знакомые среди московских издателей, предложил мне взять для ознакомления записки своего пропавшего без вести приятеля Николая, попросив отнестись к ним с особым доверием и вниманием. Этот приятель дважды исчезал из города: первый раз его не было очень долго, но все-таки он появился и отдал Василию Эрнестовичу на хранение свои путевые записки. После этого он исчез снова, и с тех пор о нем нет никаких вестей.

На мой вопрос, о чем эти записки, Василий Эрнестович сказал, что его друг был лингвистом, изучал древние и современные языки и сумел установить интимную связь с ветрами. «С какими ветрами?» – удивленно спросил его я, ибо никогда раньше ничего подобного не слышал. «С различными ветрами», – ответил мне Василий Эрнестович и пояснил: «Ветер – это та сила, которая наполняет паруса мироздания. Друг мой сумел установить с этой силой близкие отношения и, так сказать, обменяться с нею субстанциями. Впрочем, – добавил он, видя мое недоумение, – я уверен, что этот текст вам все объяснит». После завтрака мы с Василием Эрнестовичем расстались, он отправился по своим делам, а я – на вокзал.

Записки Николая из Дуракина (так я буду называть их автора, фамилии которого в тексте не оказалось и который, очевидно, предпочитал, чтобы именно так его называли), показались мне чрезвычайно интересными, отсылающими к глубине, не всегда схватываемой при первом чтении. Написанные не просто литератором, а человеком сердца и может быть даже «человеком ветра», они не грешат стилистическими нагромождениями, нередкими в сегодняшней прозе, а просто и ясно, в стиле Диккенса или Чехова, описывают пережитые автором события, какими бы они иногда ни казались неправдоподобными. Сам предмет этих записок связывает их с известной традицией рассказов о необычных странствиях, коими изобилует как западная, так и восточная литература. В этом ряду стоит упомянуть авестийскую книгу «Вандидад», «Путешествие рабов божьих к месту возврата» Санаи, китайскую «Книгу гор и морей», трактат Ибн Сины «Хай ибн Якзан», трактат Сухраварди «Огненный разум», поэму Кирмани «Светильник души», поэму турецкого поэта Юнуса Эмре «Назидательное послание» и такие известные западные источники как «Одиссея», «Божественная комедия», «Путешествия Гулливера», роман Эдгара Алана По «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» и некоторые рассказы Говарда Лавкрафта. Однако записки, попавшие мне в руки, особенно драгоценны тем, что созданы нашим современником, увидевшим все, что он видел, из знакомой нам перспективы опустошительной и гнетущей повседневности. Тем более удивительно, как он сумел над нею подняться и ее преобразить.

Недавно до меня дошла весть о том, что Василий Эрнестович скончался, и таким образом полученный текст остался целиком на моем попечении и на моей совести. Я не редактировал рукопись и едва ли исправил в ней что-либо, кроме нескольких орфографических ошибок, но дал ей название и подзаголовки, призванные сориентировать читателей относительно ее содержания. Кроме того, я оставил предпосланную рукописи Николая из Дуракина «Оду Ветру», автором которой был Василий Эрнестович, и теперь с тревогой отдаю все это издателю в расчете, конечно же, не на очумелого массового читателя и созданную для него фабрику снов, а с робкой надеждой на то, что среди тех, кто ее откроет и прочтет, найдется хотя бы один читатель, который извлечет из нее для своей души существенную пользу.

А.Б.

Ода Ветру

Неистов, грозен и могуч,
Рожденный среди горных круч,
Ты гордый Эвр, ты злой Борей,
Владыка пасмурных морей,

Ты Нот, ты сладостный Зефир,
Благослови наш кроткий пир.
Ты – ветер, и перед тобой,
Склоняюсь как перед судьбой.

Ты мать морей, хозяин гор,
Ты брат огня и сын судьбы,
Ты щедрый друг, ты подлый вор,
Ты ночью трогаешь гробы.

Послушны прихоти твоей
И океан, и муравей
Влечешь меня – и я влекусь,
Несешь меня – и я несусь

Ты воешь, стонешь и вопишь,
Трубач, скрипач, поэт, арфист,
Над каждой строчкой ты корпишь,
Из каждой почки гонишь лист.

Ты гонишь тучи и песок,
И овеваешь мой висок,
Рождаешь звезды и луну,
Приносишь гром и тишину.

Поешь, возводишь и крушишь,
И вверх летишь, и вниз скользишь.
Какой триумф – восторг души,
Какая музыка в тиши!

Ты шут, заика и болтун,
Ты легок, царственный летун,
Дворцы ты даришь одному,
Другому посох и суму?

Порывист, грозен и угрюм,
Ты пузыришь мой праздный ум.
Куда влечешь – туда влекусь,
Куда несешь – туда несусь.

О, царственный, о, бог миров,
Что мне еще тебе сказать,
Как мне еще тебе воздать
За малостью убогих слов?

Глава 1:

ГОРОД ДУРАКИН

Я начал писать эти записки для того, чтобы мой голос не пропал навсегда и чтобы он слился с ветром радости, независимым от пространства и времени. Я начал их в Дуракине еще до моих путешествий по архипелагу Макам. Я писал их спорадически, в состоянии раздвоенности и отчаяния чтобы успокоить свое волнение или упорядочить мысли. Куда бы я ни шел, я всегда носил с собой эту тетрадь, и она оказалась со мной во время моих необычных странствий и помогла мне немало.

На пороге ожидающих меня новых невероятных событий, которые бросают перед собой длинную тень и требуют от меня ежеминутной готовности к новым странствиям и превращениям, я принял решение передать эту тетрадь на хранение моему другу Василию. Если я не вернусь, пусть он распорядится ее судьбой. Уверен, что он это сделает ответственно.

Дуракинские легенды

В годы моей юности город Дуракин только и делал, что грезил о старине. Когда-то здесь жили яркие интересные люди – писатели, ораторы, полководцы, – многие из которых прославились на весь Большой Иллюзион. Где они теперь? Но и Дуракин уже не тот.

Дуракин – это сравнительно новое название города, полученное им по фамилии генерала Дуракина, имение которого в 1937 году было превращено в Краеведческий музей. Деревня Дуракино находилась в холмистом месте, где когда-то располагался городок Саблин, или Сабобли, как его называли турки, еще в 17-м веке отнятый у турок донскими казаками, которые разграбили и разрушили его почти до основания. А у разрушенного города Саблина, оказалась древняя и славная история.

Если верить преданиям, именно в окрестностях нашего города хромой бог Гефест приковал к скале титана Прометея за то, что тот восстал против Зевса. Он выступил против потока, и встречный ветер принес ему гибель и – славу.

Рассказывают также, что где-то здесь находилась знаменитая Щель, через которую Орфей, а вслед за ним Одиссей и Эней спускались в Преисподнюю. Все это связано с представлениями о полой Земле и о целом мире – с полями, горами и реками, со своим Солнцем, Луной и звездами и, конечно же, своим человечеством, – расположенном в глубинах земли. Отголоски этих представлений имеются и на Востоке, что же касается древних народов Египта и Месопотамии, то они все это описывали досконально.

Ближе к нашему времени в городе также кипели страсти: колонисты из Византии рыли рвы и строили высокие стены, отгораживаясь от скифов, турки-сельджуки воевали с татаро-монголами, хазары – с печенегами и половцами, а казаки – с горцами. Вот тогда и начало мелькать имя маленького приазовского городка Сабобли, переделанное русскими солдатиками в более благозвучное для их уха название Саблин.

Позже из двух российских столиц в Дуракин ссылали бунтовщиков из дворян и разночинцев, которые упорно насаждали на нашу каменистую почву свои неприкаянные утопии. В то время чуткие люди могли разглядеть за нашим городом его уникальную физиономию и говорили о нем как о живом существе: «Наш город помолодел» или «Город живет в ожидании перемен», или «У города выросли крылья».

Все это было давно, и между тем временем и нашими буднями пролегла непроходимая, хоть и невидимая черта. С тех пор все изменилось кругом и меняется постоянно, но от этих перемен нету радости: крылья у города не выросли, и никто в нем больше не интересуется нашим прошлым, а будущим и подавно.

Сегодня город Дуракин это уже не город, а груда утонувших в грязи или сугробах строений, разбросанных где и как попало. Гуляя вокруг этих домов пешеход может набрести на заваленные снегом мусорки, на забытые машины, которые их хозяевам лень выгребать или на одинокие ларьки с сигаретами и пивом. Когда идет дождь или тает снег, прохожие месят на улицах глину, когда жарко и сухо, в воздухе стоит удушливая пыль, от которой они становятся раздражительными и ругаются черными словами. Впрочем люди редко выходят на улицы, разве что в магазин или в аптеку, в основном же сидят по домам, пьют водку и смотрят телевизор.

Иногда горожане собираются группками, чтобы выпить и позлословить в адрес знакомых. К концу вечера все так друг другу надоедят, что зарекаются когда-либо снова встречаться. Часто такие посиделки кончаются мордобоем и кровопролитием. Друзей ни у кого нет, а пьянство заменяет и дружбу, и приятельство.

Каждый занят своим: одни льготы себе по госучреждениям высиживают, другие на службах маются, причем тот, кто работает, бедствует, а кто ничего не делает, тот живет как паша за высокими заборами с охраной и прислугой. Удивительно, как такие люди умеют между собой ладить и держать круговую поруку! Поэтому у них и деньги, и власть, и всякие другие возможности. Молодые тянутся за стандартами, хотят, чтобы все у них было как в глянцевых журналах и мексиканских сериалах и потому транжирят время и силы на ерунду, а неумолимое время затягивает их всех в свою воронку.

Большинство живет в ожидании чудес, которые все никак не наступят, хотя по телевизору о них говорят без конца и обещают не сегодня-завтра. Все кажется: вот все переменится: закончится зима, отпустит безденежье и начнется что-то необыкновенное, долгожданное, радостное. А город между тем все глубже зарывается в сугробы или тонет в грязи, и жизнь в нем становится все угрюмее и безнадежнее.
Невероятное множество бездомных собак развелось в нашем городе. Все они поджарые и деловитые, а рядом подрастает такой же упитанный собачий молодняк. Глаза у них мутные и бездонные, как и у людей, например, у соседа, живущего этажом ниже. И надо мной тоже живет сосед с такими же точно глазами, и у его сына то же самое. Почти все обитатели нашего города именно так и смотрят друг на друга.

Собаки людей не замечают, шустро пробегают мимо, не оглядываясь. Некоторые крупные особи дежурят у дверей мясных лавок, привлеченные запахом свежей крови, иногда вслед за нерасторопным покупателем проникают вовнутрь магазина, и тогда мясники кормят их возле прилавка. Обычно же продавцы выносят им кости на улицу, на всякий случай их задабривая. Злобы к людям, впрочем, собаки не питают, но и особой приязни тоже. Живут в параллельном мире как отдельное собачье человечество.

А ночью как начнут они выть на сотни голосов – душу выматывать. Я не неженка, а этого вою не выдерживаю. Сколько это длится: час, два или шесть? Кажется мне, что я сам начну выть или прыгну в окно с третьего этажа. А потом, когда все это заканчивается, я долго еще хожу по своей крошечной кухоньке и держу одну руку другой, чтобы не дрожали. Только когда уже совсем рассветет, мне удается ненадолго вздремнуть.

Ветры гор и степей

Давным-давно в нашем городе поселились ветры гор и степей и с тех пор живут в нем постоянно. Зимой они приносят с севера снег и стужу, крутят поземку или поднимают и несут снежные столбы. Осенью они гонят по земле жухлую листву, срывают с головы шляпы и тюбетейки, задирают у девушек юбки, обнажая под ними стройные нежные колонны. Знойным бездыханным летом приносят с моря и с гор ароматную прохладу и свежесть, они несут в себе жизнь, дыхание и вольность, разносят и раскидывают семена кустов и деревьев, ароматы цветов.

Я люблю ветры за то, что они невидимы, непредсказуемы и свободны, свободнее птиц, легче и беззаботней воды и огня. Мне нравится, как они поют, как смеются или стонут, как они разговаривают с деревьями, с кустами, с травой, в их голосах я слышу что-то понятное и родное. Ветер – это воздух, он легче земли и воды и не такой жаркий и упорный как огонь, ветер – это дыхание, это речь. Иногда мне кажется, что еще немного и они смогут заговорить на понятном мне языке, и я смог бы им ответить. Я бы сказал им: я такой же как вы  – невидимый, непредсказуемый и свободный. Не смотрите на мое тело, на мои привычки и мой возраст – все это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Общество, в котором находится моя оболочка, мной не владеет. В человеческой истории я вижу только несколько душ, ставших ветром и взлетевших над временем – только с ними я дома и равен себе. Им мне не надо ничего объяснять, например, что «ветер» – это и ветер и что-то другое, для чего существуют десятки известных и тайных названий.

Эти мысли заперты во мне и всегда со мною. Только малой их частью я могу поделиться со своими знакомыми. Мои настоящие собеседники раскиданы по разным тысячелетиям и по разным цивилизациям. Они подают мне и друг другу знаки, недоступные посторонним, но прозрачные для посвященных.

Ассириолог Николай

Я живу в Дуракине с самого детства – изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Меня мучают безденежье, одиночество и безнадежность. Часто я мечтаю о том, чтобы город наш провалился в тартарары, исчез с лица земли, как когда-то исчезли Вавилон и Ниневия. Часто я думаю о моей подлинной родине и вижу ее в моих снах.

Когда я был мальчиком, небо над городом было совсем другим, не таким пустым и холодным, как сегодня. Люди заглядывались на небо, когда по нему пролетал самолет, проплывал дирижабль или возникало облако необычной формы и окраски, и все чего-то ждали, ждали. И я ждал, как другие. Сначала я ждал, когда я повзрослею, потом – когда выучусь, потом – когда найду работу. В сорок лет я, наконец, устроился младшим научным сотрудником в местном Краеведческом музее.

По профессии я лингвист, всю жизнь изучал мертвые языки, а на мою музейную зарплату можно протянуть ноги. Чтобы сводить концы с концами, я занимаюсь переводами и консультациями. Зато и работой не очень мне докучают: иногда звонят из музея, просят разгадать для них клинопись на какой-нибудь плите или фотографии.

Однажды меня сфотографировали на музейном чердаке рядом с древней стелой с полустершейся клинописью. На фотографии я изображен в профиль с глубокомысленным видом ученого мужа рядом с музейным сторожем Василием, жизнерадостным человеком, похожим на Эзопа, а перед нами – толпа школьников. Я всегда ношу эту фотографию с собой, иногда достаю ее и на нее поглядываю. Это, так сказать, визуальный итог всей моей жизни, ее верхняя планка: ассириолог Николай, сторож Василий и школьники на фоне древней стелы.

Сторож Василий был моим единственным другом в Дуракине и во всем мире. Такой же старый холостяк, как я, он был человеком живого ума и яркого воображения, поэт, которого знают и ценят по всей России, но не в Дуракине. Таким он был еще в пятом классе и потом, когда мы учились вместе в Московском Университете. Тогда же он начал писать стихи и поэзия поглотила его без остатка. Чтоб не отвлекаться от стихов, он нашел себе скудно оплачиваемую работу сторожа, которая давала ему уйму необходимого для поэзии досуга. Когда ему было 28, его хватило на то, чтобы жениться на практичной девушке-фармацевте, которая родила ему сына и двух дочек, но он был не в состоянии заботиться о своих ближних, и его жене пришлось самой и растить детей, и зарабатывать деньги. Прошли годы, жена Василия заболела и умерла, дети выросли и зажили самостоятельной жизнью, а Василий все писал стихи и сторожил Краеведческий музей. А поскольку сторожить его было не от кого, то он мог теперь заниматься поэзией круглые сутки изо дня в день и из года в год. Так мы и жили с ним друг рядом с другом, ни в ком не нуждаясь, ни от кого не завися. Он был моим братом и другом, а я – единственным слушателем и читателем его стихов, он рассеивал мои сомнения и тревоги и давал мне силу жить, а я искренне восхищался его искусством. Я благодарен судьбе за этот удивительный дар – дружбу, не омраченную желанием подавить или поглотить другого, за радость разделенных поисков, надежд и открытий.

В молодости каждое утро несло в себе надежду, а вечером приходили умиротворенность и покой. Сердце откликалось на шелест листвы, на порывы ветра, несущего аромат невозможного. Годы шли, а я все чего-то ждал, видел себя моряком, путешественником, космонавтом.

Помню, подростком я увлекся парусными судами. Наверное это случилось потому, что море было недалеко от нашего города! Я изучил все тонкости парусного флота и мог с первого взгляда отличить шняву от брига, а шхуну от галиота или фрегата. Моими любимыми писателями были Даниель Дефо, Джонатан Свифт и Роберт Льюис Стивенсон, писавшие о морских путешествиях. Мне нравилось читать такие описания: «Буря была поистине ужасной, волны достигали необычайной высоты. Мы убрали блинд и приготовились взять на гитовы фок-зейль. Затем мы закрепили талями румпель, чтобы облегчить рулевого. Мы не стали спускать стеньги, но оставили всю оснастку» и т.д. и т.п. Не странно ли, что я никогда в жизни не ходил на парусном судне и не был в отдаленных странах. Вместо этого я стал ассириологом, книжным червем, специалистом по мертвым цивилизациям Междуречья – профессия хоть и редкая, но едва ли романтичная.

Вокруг меня все так азартно играют в скучные игры – семью, работу, заработки, интриги, любовниц. У каждого свой набор обстоятельств – забот, болезней, обид, настроений, – свой водоворот, и каждый несется по кругу, захваченный воронкой. При встречах со знакомыми я слушаю, о чем они мне рассказывают, а о себя я молчу – в моей жизни нет ничего интересного. Я живу одиноко, по утрам бреюсь, а потом иду в магазин за творогом и картошкой. Нет, право же, мне нечего им рассказать.

Головокружительный мир герметических наук

В двадцать лет я открыл головокружительный мир герметических наук. Оказалось, что я не один томлюсь в неволе и мечтаю об освобождении: многие до меня искали, а некоторые находили выход из лабиринта. Я испытывал себя на разных путях, но так и не остановился ни на одном, ни к кому не примкнул и остался свободным… Некоторые говорят, что это один из видов тупика, что нужно найти хоть какую-нибудь тропинку и начать по ней двигаться, что нельзя придти к цели, стоя на одном месте, но я думаю, что все обстоит как раз наоборот: ложные тропы никуда не ведут, а лишь создают видимость движения.

Я давно уже понял, что мой ум едва ли способен куда-либо меня привести. Ум это инстанция проблематическая, снабжающая одинаково правдоподобными доводами как «за», так и «против» любого положения. И потому я не ищу ответа на вопрос, который занимал меня в молодости: можно ли сделать жизнь более осмысленной – я знаю, что мне это не под силу. Не верю я и в «иной мир», куда я автоматически попаду после смерти, как и – в возможность сконструировать рай на земле. Я верю только в то, что я знаю, но даже и то, что я знаю, мне не удается никому объяснить.

Одну важную мысль я все-таки пытаюсь сформулировать. Если живешь определенным образом и не занимаешься самовредительством, то можешь попасть в особый поток совпадений, когда жизнь идет навстречу твоим желаниям независимо от твоих усилий. Ты как будто попадаешь в полосу везения, в пространство почти абсолютной свободы. «Бог» или «космос», или что-то еще, для чего я не знаю имени, начинают тебе помогать. Только не нужно ничего для этого делать и явно к этому стремиться. Нужно только «быть верным самому себе», а что это значит, я знаю, но не могу объяснить.

Давным-давно один мудрый человек выразил мое состояние точными словами. Он писал: «Я не знаю, кто меня послал в мир, не знаю, что такое мир, не знаю, что такое я сам; я в ужасном неведении всего-что-ни-на-есть; я не знаю, что такое мое тело, что такое мои чувства, моя душа и та самая часть меня самого, которая думает то, что я говорю, которая размышляет обо всем и о себе самой и знает себя не больше,  чем всё остальное. Я вижу эти ужасающие пространства Вселенной, заключающие меня в себе, и я нахожу себя привязанным к одному углу этой обширной протяженности, не зная ни почему я помещен именно в этом, а не другом месте, ни почему тот крохотный отрезок времени, который отведен мне для жизни, назначен мне именно в этой, а не в другой точке вечности, предшествовавшей мне и следующей за мной. Я вижу со всех сторон только бесконечности, включающие меня в себя как тень, которая существует одно короткое мгновение. Всё, что я знаю, – это то, что я должен скоро умереть, но чего я больше всего не знаю –это сама смерть, которой мне не избежать. Вот мое состояние, полное слабости и неуверенности». Я не могу сказать это лучше него и поэтому я привел полностью его слова.

Щель на 1-ой улице Машиностроения

Как-то в этом состоянии я шел по 1-ой улице Машиностроения в ненастный февральский вечер. Меня пригласили в музей на консультацию по вопросу о стеле, которая валялся на чердаке тридцать лет и вдруг понадобилась музейному начальству. Как раз на ее фоне я и был как-то сфотографирован рядом с группой местных школьников и моим другом Василием.

Какому-то заезжему олуху из Оклахомы показалось, что на ней сохранилась шумерская клинопись, хотя это явно была более поздняя аккадская надпись. Меня раздражала вся эта ситуация и особенно поведение музейного начальства. Мало у нас своих невежд, так еще заморских стали выписывать! Короче, я шел в музей в неурочное время в скверную погоду раздраженный донельзя.

Дул резкий ветер, со свистом взметая снежную пыль, и нес ее, просеивая и закручивая вдоль домов и унося в переулки. Тусклый свет из окон едва освещал главную улицу, а на других улочках, и особенно в переулках, стояла такая темень, что приходилось двигаться почти что ощупью. Вот так я шел, споткнулся и съехал в Щель. Откуда посреди нашего города Щель, я не знаю. Может, выкопали яму для какого-нибудь памятника, а может, посреди нашего богом забытого города нашли залежи меди и вырыли шахту для ее добычи. Так или иначе, я куда-то свалился.

Глубина, слава богу, оказалась небольшой, и, упав, я ничего себе не сломал. Я даже не успел испугаться. Не исключено, что я потерял сознание и не осознавал, сколько времени продолжалось падение. И хотя обычное свое сознание я потерял, но при этом я фиксировал странные ощущения, не укладывающиеся в слова. Я чувствовал, например, что падаю, но одновременно взлетаю, хотя, как такое возможно, я не знал. Я вдруг ощутил мощный вихрь, но не тот резкий жалящий ветер, который поднимал снежную пыль и нес ее по улице, а поток воздуха, который обвил меня мягкой, но властной пеленой и понес – куда неизвестно. Я узнал знакомую мне по некоторым снам неодолимую силу, иногда куда-то влекущую или, а в других случаях сковывающую по рукам и ногам и не дающую сдвинуться с места.

Очнулся я, когда все уже было позади. Я стоял в неизвестном мне месте, чувствуя вокруг себя воздух, очень много воздуха, хотя почти ничего не было видно. Еще не разглядев окрестностей, я с первого мгновения осознал: случилось невероятное – то, чего я ждал всю свою жизнь и что часто предчувствовал: что бы это ни означало, я «вывалился» из обычной жизни и нахожусь в совершенно иной реальности.

Глава 2:

ГОРОД ХАЛЬ

Тропа, дорога, улица

Оглянувшись, я увидел, что стою на тропе в горном ущелье, а вокруг меня стелется молочный туман, делающий обстановку вполне фантастической. Контуры нависших надо мной гор то появлялись из густого тумана, то снова скрывались в нем.

Я пошел по тропинке и шел примерно час пока не вышел к обрыву. Внизу я увидел какой-то городок на берегу водоема. К этому времени туман рассеялся, из-за негустых облаков выглянуло солнце и радостно все осветило. Невероятно, но я находился недалеко от моря, а город с холма, на котором я стоял, выглядел веселым и даже каким-то легкомысленным. Или это освещение делало его таким? Я никогда не видел такого яркого, такого праздничного света: все вокруг меня играло, искрилось и переливалось перламутром! Впервые с тех пор, как я упал в Щель, ко мне пришло полное осознание того, что со мной происходит нечто необыкновенное, и все это не греза, не сон. Но тогда что это?

Тем временем тропинка, по которой я шел, спустилась с уступов и незаметно перешла в мощенную булыжником дорогу с редкими кустами на обочине. Потом я увидел высокую женщину с пронзительным взглядом черных близко посаженных глаз, одетую в неуклюжий оранжевый балахон. Два больших черных барана, которые паслись рядом с ней, оторвавшись от жевания, глянули на меня сонными глазами. Я поздоровался с ней сначала по-русски, а потом по-итальянски. В ответ она произнесла звуки, похожие на «кум-кум», и молча отвернулась. Подождав немного и не дождавшись от нее никакой реакции, я пошел по дороге дальше. Дорога, между тем, превратилась в улицу с домами из серого камня с плоскими крышами и зелеными палисадниками, едва ли напоминавшими мне что-то знакомое, разве что изображения сельских идиллий на картинах старых мастеров. Далеко внизу улица заканчивалась морем.

Каждый город имеет свой собственный запах, тот, откуда я в буквальном смысле слова свалился, пахнул сыростью и безнадежностью. Этот был пронизан йодистым запахом моря и терпкостью трав, а плоские крыши домов делали его похожим на прибрежный город где-нибудь в Ливане или Марокко. Если я все еще был на земле, то определенно находился в иной эпохе, когда мир был еще юным и радостным, полным надежд и обещаний.

По мере того, как я приближался к морю, навстречу стали попадаться причудливо одетые люди, которых я с любопытством разглядывал, в то время как они не обращали на меня никакого внимания. Они шли, как будто бы танцуя, а разговаривая друг с другом, выразительно жестикулировали. Их облик не напомнил мне ни одну известную мне древнюю или современную народность, а язык, на котором они переговаривались между собой, был мне также незнаком. Был в цвете их кожи какой-то оливковый отлив при матовых белках глаз и ухоженных длинных кудрях, как у мужчин, так и у женщин. Впрочем, это могло быть эффектом необычного освещения воздуха, когда кажется, что люди, дома и деревья светятся сами, а не отблескивают падающие на них лучи. Что поражало в них больше всего это даже не их колоритная одежда и красноречивые жесты, а написанная на их лицах невозмутимость, как будто, находясь там же, где я, они заняты чем-то, чего я не вижу и не понимаю. И хотя одеты они были очень ярко и красочно, но не было в их нарядах никакой известной мне этнической определенности, а была раскованность и простота, граничащая с небрежностью.

Высокий, Равновысокий и Третий
Разглядывая прохожих, я дошел до перекрестка и остановился в нерешительности. Заметив, что прохожие не обращали на меня никакого внимания, а дома выглядели приветливыми, и двери многих были полуоткрыты, я подумал,  не постучаться ли мне в какой-нибудь дом?

Один дом показался мне приветливей других, и я решил в него постучаться. Однако стучать не пришлось, дверь автоматически раскрылась, и я вошел.

В светлой прихожей наголо остриженный человек в зеленом кафтане играл одновременно с десятью ножами, подбрасывая их и ловя на лету. Не прекращая своего занятия, он блеснул на меня острыми глазами и отвернулся.

Я прошел мимо него и вошел в залу, где за маленьким столиком сидели три голых старика и обедали. Один из них был с залысинами, второй с рыжей бородкой, а третий с повязкой на левом глазе, а их тела показались мне слишком тощими и бледными, как будто они давно не были на солнце. И хотя никто мне этого не говорил, я сразу же догадался, что первого звали Высокий, второго – Равновысокий, а третьего – Третий.

Пока Высокий и Равновысокий аппетитно расправлялись с какими-то сочными плодами, завернутыми в оранжевые листья, Третий снял с лица повязку и весело подмигнул мне абсолютно здоровым левым глазом.

– Ну, как впечатления? – спросил он меня на прекрасном русском.

Я опешил и не знал, что ему отвечать.

– Вы говорите по-русски? – наконец, вырвался у меня глупый вопрос.

– У нас здесь нет времени, поэтому воспользуйтесь случаем и спрашивайте. Спрашивайте о чем угодно. Ну, готовы начать?

– Да, – сказал я, но больше не мог ничего к этому добавить.

– Вас, наверное, интересует Щель, не так ли? – вежливо подсказал мне Третий. – В смысле устройства, принципа функционирования и так далее.

Я проглотил слюну и кивнул.

– Ну, так вот. Щель существует давно и открывается время от времени, чтобы впустить или выпустить путешественников. Через эту Щель они попадают в разные отсеки Большого Иллюзиона. Каждому свое, не так ли?

Тут Высокий и Равновысокий одновременно подняли головы и посмотрели на меня, как будто бы ожидая ответа. Но я уже успел собраться с духом и вместо ответа на вопрос с дурацким намеком спросил:

– Что это за город и как я в нем оказался?

– Это город радости, и раз уж ты здесь, тебе не мешало бы поучиться.

– Поучиться чему?

– Качественному состоянию.

– И долго мне нужно этому учиться?

– Я уже сказал: здесь нет времени, потому что все длится, но ничего не повторяется. Чистую длительность невозможно измерить. Радуйся!

Не успел Третий это произнести как все трое голышей разом пропали, а я оказался за столом перед тарелкой с овощным блюдом, похожим на спагетти.

Впервые с момента прилунения на этой необычной планете я внутренне улыбнулся. Тяжесть, к которой я привык, как каторжанин привыкает к кандалам, оставила меня, и я с аппетитом принялся за обед. Оказывается, я успел изрядно проголодаться.

Времени больше нет

Когда после неожиданного обеда я вышел на знакомую улицу, я чувствовал себя помолодевшим и поглупевшим, то есть отменно. Главное же, я совершенно выбросил из памяти город Дуракин с его снежными заносами и бездомными собаками. Когда это я там был в последний раз? Час назад? Но ведь времени больше нет!

Все это было слишком стремительно и невероятно, чтобы поверить в случившееся. Но вот я стою на улице, одним своим краем уходящей в горы, а другим – упирающейся в море. Светит солнце, пахнет какими-то южными цветами, мимо идут незнакомые люди со странным отливом кожи и с причудливыми прическами, одетые пышно и небрежно, как на оперной сцене, и разговаривают на незнакомых языках.

Внимательный слух лингвиста подсказал мне, что люди в этом городе говорят не на одном, а на двух разных языках. Некоторые из них, разговаривая, цокали и щелкали. Другие издавали плавные и пластичные звуки, мягкие и улетающие ввысь, как птицы или воздушные шары. Однако в отношении местных языков у меня не возникало ни одной ассоциации с чем-либо знакомым, как будто бы я и в самом деле оказался на чужой планете.

Танец вчетвером

Мне вдруг остро захотелось с кем-то пообщаться, войти в какие-то местные дела, стать кому-нибудь интересным и нужным. Не зная языков аборигенов, сделать это можно было только при помощи жестов. Однако жесты так расплывчаты и ненадежны! Как, например, передать жестами симпатию или любопытство? Как выразить удивление и радость? Как рассказать о том, что со мной случилось?

Навстречу мне шли две девушки с цветочками – синим и розовым, – приклеенными к щекам, и между ними державший их за руки молодой человек в желтой накидке. У маленькой и изящной девушки с синим цветочком были русые волосы и грустные серые глаза, другая  посмуглее – с розовым цветком – была брюнеткой. Я сделал шаг в их сторону и встал перед ними. Все трое остановились и вопросительно посмотрели на меня. Тогда я улыбнулся, ткнул себе в грудь правой рукой и сказал:

– Николай.

Я повторил мое имя три раза, а потом взял свободные руки девушек, и мы вчетвером образовали круг, а может быть квадрат, во всяком случае, замкнутую симметричную фигуру.

Мое поведение не вызвало в них никакого удивления. Мы постояли немного, держась за руки, и тогда сероглазая девушка довольно точно повторила мое имя:

– Николай.

После этого я начал двигаться по кругу, и тем самым сдвинул с места двух девушек и молодого человека, и мы закружились в хороводе, как дети вокруг новогодней елки. Я видел, что предложенная мною игра пришлась по душе двум девушкам и молодому человеку. Кружась со мной, они начали что-то незнакомое напевать, плавно подпрыгивать и размахивать руками. Мы кружились сначала медленно, потом быстрей-быстрей-быстрей. Все закружилось: дома, деревья, облака на небе, и оливковые лица моих новых друзей.

И вдруг самым неподходящим образом что-то на меня нахлынуло – не знаю, как и почему именно в эту минуту. Появился мой старый город, откуда я, можно сказать, только что выскочил: колючий снег сыпал мне прямо в лицо, отяжелели ноги в тяжелых ботинках, и я весь сутулился от холода, а может быть от моего немолодого уже возраста. Все это вдруг поднялось во мне и наполнило меня безнадежностью, тяжестью и тоской.

Молодые люди, танцевавшие вместе со мной, почувствовали что-то неладное и остановились. Танец закончился. Осторожно разжались руки, державшие мои.

Опять они стояли передо мной и смотрели на меня удивленно и, как мне показалось, с сочувствием. Постояв с полминуты, одновременно тронулись с места и прошли мимо меня, продолжая свой прерванный путь, на меня не оглядываясь. Взгляд девушки с грустными серыми глазами, который, уходя, она бросила на меня, отозвался во мне глубокой и тонкой болью. Я остался стоять там, где стоял, потерянный и опустошенный.

Сомнения и тревоги

Эпизод с молодыми людьми меня отрезвил. Теперь я уже не искал новых знакомств, не полагался на ситуативную спонтанность. Человек, вывалившийся из Щели в незнакомый ему мир, должен осознавать шаткость своего положения и не рассчитывать на чудо.

Взгляд сероглазой девушки стоял во мне как бесконечно близкая музыка. Есть музыка, которая так близка к жизни души, что она кажется самой твоей душой. Именно такой музыкой был прощальный взгляд этой девушки, и таким был этот мир, в котором я делал свои первые шаги. Не было преследовавшего меня всю мою жизнь чувства ссылки в чужое, чуждое, враждебное место. Люди, природа, небо – все это было моим, сокровенно мне родственным, и на все, что я видел и что со мной происходило, моя душа откликалась радостным узнаванием.

Я двинулся по улице к морю, продолжая размышлять о своем положении, которое было слишком похоже на сновидение с той только разницей, что все происходившее со мной обладало плотностью и последовательностью бодрствования. Что же касается разрывов и странностей моего нового опыта, то для них при желании тоже можно было найти рациональное объяснение.

Я попробовал мыслить хладнокровно, восстанавливая цепочку событий. Еще сегодня ближе к вечеру, а темнеет у нас зимой очень рано, я шел в музей. Было ветрено и скользко на неосвещенной улице моего городка. На своем пути я не заметил ямы и свалился в Щель. Я, очевидно, потерял сознание. В бессознательном состоянии я был переброшен в это странное место.

Все логично, но никакой логике это не поддается. Я попросту не верил в то, что со мной произошло. Но тогда как я здесь очутился? И что такое это «здесь»? Наконец, что происходит со мной и какую роль я играю? Не являюсь ли я подопытным кроликом, заброшенным в абсолютно незнакомое место к людям, языка которых я не знаю и даже не догадываюсь, к какой группе он принадлежит. Я лингвист, всю жизнь изучавший древние языки Междуречья, знающий несколько восточных и современных западных языков, не могу сказать, где я нахожусь, не могу даже предположить, к какой расе или цивилизации принадлежат эти люди, гуляющие рядом со мной по улице.

Какую-то подсказку дал мне Третий. Ее нужно тщательно продумать. Он сказал: “Здесь нет времени, потому что все длится, но ничего не повторяется. Радуйся!”

Мысль о том, что в этом мире нет времени, показалось мне шуткой, зато призыв “Радуйся!” звучал как руководство к действию. Но подумал ли мой советник о том, что в моем положении чужака и иностранца, не знающего куда пойти и где приклонить голову, не имеющего средств к существованию и не понимающего местных языков, мне еще рано радоваться?

«Эн ве пеш?»

Задумавшись, я чуть было не налетел на человека, идущего мне навстречу. Он едва успел посторониться и уступить мне дорогу. Мы остановились и посмотрели друг на друга. Он был худощав и одет во все черное. В моих краях он мог быть принят за дирижера.

– Извините, – сказал я на древне-ассирийском языке и тут же понял бессмысленность своего извинения: едва ли здесь кто-нибудь мог меня понять. Однако прохожий внимательно оглядел меня и спросил на том же языке:

– Эн ве пеш? (Что означает: “Вы иностранец?”)

– Пеш ту, пеш ту (“Иностранец, иностранец”)! – обрадовано отвечал я.

– Ве дур пу шет? (“Впервые в нашем городе?”)

– А тер пу нешем (“Да, и порядком ошеломлен”.)

Мы разговорились. Господи, что это был за разговор! Мы беседовали на древне-ассирийском языке, на котором я никогда в своей жизни не разговаривал. Мои книжные знания явно не были предназначены для таких разговоров. Я мог читать надписи на стелах и табличках древних писцов. Я знал языки различных эпох ассирийской древности, шумерские и ассиро-вавилонские мифы, собранные и записанные при царе Асурбанипале, мифы о схождении Иштар, жены и возлюбленной Таммуза, в Преисподнюю, мифы о творении мира и историю жизни безутешного Гильгамеша, оплакивающего смерть своего друга Энкиду. Я знал еще много других мифов, выражений и слов, но я не знал, как точно спросить моего нового знакомого, что это за город, в котором мы встретились. С большим трудом я объяснил ему, что я провалился в Щель по дороге в музей, куда я был вызван на консультацию в самую неблагоприятную погоду.

Мой новый знакомый вызвался проводить меня к морю. Мы гуляли и беседовали на самые разнообразные темы. Дойдя до набережной, мы присели на скамейку под огромным платаном, а потом начали прогуливаться по городу и говорили, говорили… Наконец-то у меня появился собеседник. Я не мог поверить самому себе. Мне столько нужно было у него узнать!

Оказалось, что мой собеседник тоже был лингвистом и, как это ни удивительно, специалистом по древне-ассирийским древностям. Он – его, кстати, звали Елуаном – непрерывно кивал и улыбался. Как и мне, ему очень редко удавалось встретить коллегу и проверить на практике свои в основном  виртуальные знания. Он не очень хорошо меня понимал, еще хуже изъяснялся на древнем языке ассирийцев, и все же разговор с ним прояснил мне в некоторой степени мое новое положение…

«Халь» означает радость

Вот что я у него узнал. Город, в котором я оказался, называется Халь и расположен он в архипелаге Макам, являясь одним из его главных портов. На местных языках, а здесь действительно говорят на двух языках – кушитском и прото-иранском, – слово «халь» означает «радость», и является ключевым для понимания принципов местной цивилизации. Название архипелага Макам означает совокупность всех радостей, или всех видов радостей. По словам Елуана, эта «халистическая» цивилизация ориентирована не на какие-либо внешние достижения – такие как богатство, знатность и власть или даже такие как красота или высокая нравственность, – а исключительно на достижение, удержание и совершенствование радости. Жители Халя знают все оттенки радости, они умеют заряжаться ею и поднимать ее качество и градус, а от всего, что пахнет «нехалем», они отворачиваются и уходят, не пробуя даже в нем разбираться. Они знакомы с разными ипостасями радости и проводят свою жизнь, стремясь к тому, что является Источником «халя», но на этот счет у них нет единогласия, и потому они об этом предмете не спорят. На счет Источника одни говорят, что он находится за пределами архипелага Макам, другие – что «халь» сам себя порождает, а третьи считают, что Источник непостижим в принципе. Временами в город Халь прибывают стажеры из диких Щелей Вселенной, обучать которых «хализму» хальцы считают своим долгом и даже находят в этом особый халь. Правда не все стажеры одинаково подаются обучению, некоторые из них настолько укоренились в различных видах «нехаля», что их приходится изолировать в карантинах, а иногда отсылать назад в ту Щель, из которой их ранее извлекли.

Я проголодался

Мы провели с Елуаном добрых три часа, гуляя по городу и упражняясь в сложных вокабулах древне-ассирийского языка, и я откровенно устал от прогулки и от напряжения, которого потребовал от меня наш разговор.

Наступили предвечерние часы жаркого летнего дня. Небо было безоблачным и ярким. Скрытый густыми зарослями рододендронов город изящно располагался у подножья горы, с которой я недавно спустился. Тщательная планировка улиц, обдуваемых свежим ветром с моря, радовала взор. Деревья шумели листвой, пестрели цветы в газонах. Светясь чистотой и отблескивая стеклами окон, из палисадников кокетливо выглядывали дома. Море сверкало в глубине длинных улочек там, где мраморные набережные раскрыли свои влажные ладони навстречу спокойным волнам залива. Закончив дневные дела, расходились по домам хальцы: ремесленники, чиновники, торговцы, лица их были сосредоточенными и светлыми. Общая картина города была безмятежная и умиротворяющая.

Я не знал, сколько сейчас времени, и не представлял себе, где я буду сегодня ночевать. Разговоры об отсутствии времени в этом городе были мне и с самого начала не очень-то понятны, а когда я увидел, что солнце начало клониться к горам, я на этот счет окончательно успокоился. Когда солнце спряталось за вершинами, я почувствовал, что проголодался и сообщил моему собеседнику, что был бы не прочь чего-нибудь поесть и заодно и выпить. Любезное предложение Елуана перекусить и отдохнуть у него дома я принял с искренней благодарностью.

Мы ужинали за маленьким столиком на кухне Елуана. После трех стаканчиков местного белого вина и бараньей кулебяки я почувствовал настоящий «халь» и впервые за день сбросил с себя напряжение от угнетавшей меня неизвестности и тревоги. Кроме того, я, наконец, снял с себя тяжелую одежду и обувь, в которой я был, когда переместился в эту местность. Елуан поделился со мной предметами своего гардероба, после чего пожелал мне спокойного отдыха и удалился, а я остался на веранде, увешанной связками сушеного перца и трав, с узкой походной кроватью, застеленной по-стажерски, то есть – плоской подушкой и грубым шерстяным одеялом. Заснул я, едва успев опустить на подушку голову, и спал, так, как не спал уже много лет, то есть просыпался лишь для того, чтобы ощутить блаженство погружения в сон без сновидений.

Пробуждение

Ах, как я спал, как я сказочно спал! Кажется, что сон – это подобие смерти, а смерть это выпадение человека из общества живых? Но в том-то и дело, что сон это не тотальное отключение и выпадение. Во сне мы живем особой потаенной жизнью, а не одной только физиологией. Сон оживляет, обновляет, и приносит особый халь постижения и догадок. Сколько раз именно во сне ко мне приходили решения, которые я никогда не смог бы найти наяву. А как прекрасно пробуждение, когда ты, все еще плавая в волокнах душевной неги, в густых облаках подушек и простыней, не совсем еще вынырнул из волокнистой субстанции сна, и можешь позволить себе сделать это неторопливо со всем должным вниманием.

Мое пробуждение было ужасным. Я вскочил со своей походной постели в страшном волнении. Я стоял посреди веранды, увешанной связками белых головок чеснока, красного и зеленого перца, оранжевого лука и разноцветных трав, и дико смотрел по сторонам. Случилось нечто невероятное, невозможное, не укладывающееся ни в какие рамки! Мы с Елуаном провели полдня, общаясь на древне-ассирийском языке! Мы разговаривали на языке, на котором сегодня невозможно разговаривать. Ученые расшифровали шумерскую и ассирийскую клинопись, записанную  на глиняных табличках и кирпичах, но нет на земле ни одного человека, который бы знал, как эти слова произносятся!

Размышления перед завтраком

К завтраку я немного успокоился. Да, я разговаривал с Елуаном на древне-ассирийском языке, что абсолютно невозможно. Но вещи куда невозможнее этого происходили со мной в последние сутки и происходят в настоящий момент. Во-первых, я каким-то образом «выпал» из своего родного города и из того, что я раньше считал единственной реальностью. Во-вторых, уже второй день я нахожусь в буквальном смысле слова на другой планете, в абсолютно нереальном с земной точки зрения мире, вступая в непривычные отношения с существами, как будто бы неотличимыми от людей, однако на счет подлинной природы этих существ у меня нет никаких ясных понятий.

Я не знаю, чего я могу ожидать от моего нового окружения каждую следующую секунду. И все же кое-какие выводы я уже сделал, в частности, что моя самодеятельность не приносит желаемых результатов (достаточно вспомнить мою неудачную попытку устроить танцы посреди улицы), в то время как мне регулярно посылаются люди и обстоятельства, которые несут ответы на мои вопросы. Во всем этом чувствуется какая-то преднамеренность и просматривается некоторый замысел, как иначе мог бы один ассириолог встретить другого в нашей Галактике. Легче, кажется, двум пылинкам столкнуться в пространстве Вселенной.

Однако могу ли и должен ли я полагаться на незримую помощь, как дитя – на заботливых родителей? В Дуракине мы привыкли рассчитывать лишь на себя. И хочу ли я посвятить остаток жизни погоне за халем, как будто бы мне больше нечем заняться? Такая установка у нас называлась охотой за кайфом. Во всяком случае, мне следует подождать и посмотреть на развитие событий. Время покажет. Да, но что это еще за загадка отсутствия времени?

Эти и другие подобные мысли роились у меня в голове, пока я умывался и брился в ожидании завтрака. Елуан заглянул на веранду и сообщил мне, что к завтраку придет некто Калам, который хотел бы со мной познакомиться.

Отправляясь на кухню, я критически глянул на себя в маленькое зеркало, висевшее в простенке, я увидел ершистого и самоуверенного господина в сиреневой косоворотке и зеленых «багамах» чуть ниже колен, что мало вязалось с моей внутренней неуверенностью и шаткостью моего нового амплуа «стажера». Еще больше взъерошив свою романтическую прическу, я вышел на кухню Елуана.

Завтрак с Каламом

Калам оказался высоким плотным мужчиной с огромной ассирийской бородой. Его крупное лицо с большим количеством красных прожилок и карими глазами лучилось энергией и здоровьем. При этом он был неуверен в себе и неловок в движениях, каждую минуту грозя что-нибудь опрокинуть, а от его шагов в шкафах перезванивались чайные приборы.

Пока Елуан готовил для нас омлет, щедро посыпанный петрушкой, базиликом, тархуном и какой-то еще незнакомой мне травой, мы с Каламом сумели найти общий язык, которым оказался чосеровский английский, что, конечно, было для меня большим облегчением по сравнению со вчерашним лингвистическим альпинизмом. С места в карьер Калам предложил мне отправиться с ним в путешествие по архипелагу Макам, которое он решил совершить для изучения местных диалектов. Он сказал мне, что он сам впервые предпринимает такое путешествие, и что меня он приглашает как лингвиста в роли «свежего уха» наподобие того, как в редакциях газет существует должность «свежего глаза», то есть человека, способного замечать стилистические несуразности и диссонансы, которые не заметит никакой искушенный редактор, устающий от ежедневной рутины. Корабль отчаливает сегодня на закате, так что, если я любезно приму его предложение, у меня еще будет целый день для осмотра города Халь и его достопримечательностей.

Настроившись принимать все, или почти все, что посылается мне моими незримыми попечителями, я, естественно, не стал противиться предоставленной мне возможности расширить кругозор относительно мира, в котором я был новичком, и сразу же принял предложение Калама. После этого Елуан, извинившись, отлучился по своим ученым надобностям, а мы с Каламом продолжили разговор. Я снова задал вопрос о названии города Халь и его символике, предполагая, что не получил от Елуана всю информацию по этому вопросу. Вот, что рассказал мне Калам.

Война «красивых» и «горячих»

Когда-то архипелаг Макам был охвачен гражданской войной, причиной которой были доктринальная рознь между его обитателями. Одни, их называли «красивыми», считали, что в основе мироздания лежит Красота и Добро, воплощенные в Абсолюте, и что долг каждого существа – стремиться реализовать в себе максимум Красоты и Добра и тем самым приблизиться к Абсолюту. Другие же, называвшиеся «горячими», утверждали, что достойной целью человека является реализация скрытого в некоторых существах тайного огня, а разговоры о Красоте и Добре годятся лишь как умственная жвачка для увеченных и обделенных существ. Природу тайного огня представители «горячих» отказывались сообщать непросветленным, или «холодным». Каждая группа настаивала на истинности своих предпосылок и, соответственно, выводов, которые они, исходя из них, делали.

Война «красивых» и «горячих» была долгой и жестокой, и не видно ей было конца, пока, наконец, один из судей города Халя, человек по имени ар-Кади, не нашел способ примирения воюющих сторон. Он заметил, что люди и цивилизации в молодости бывают мягкими и открытыми, а по мере созревания в них кристаллизуется жесткая структура, отрицательно влияющая на их способность истолковывать события. Войны всегда являлись естественным результатом несовместимости окаменевших доктрин. Ар-Кади предположил, что предотвратить их можно, не допуская жесткой душевной кристаллизации в отдельных людях и в человеческих коллективах. Достичь этого можно за счет смещения жизненных ориентиров и ценностей, сделав высшим благом не истину и не справедливость, а состояние, которое порождает и истину, и добро, и справедливость.

Состояние радости и полноты, именуемое на одном из местных языков «халем», и дало название этому городу, в котором выше других людей почитается отец и примиритель народов ар-Кади. Это состояние в том или ином его проявлении высоко ценится на всех островах архипелага Макам, обитатели которого перестали спорить и воевать друг с другом из-за «правильного» истолкования Истины и сосредоточились на стяжании «халя», объединяющего всех вокруг Истины, у которой на человеческих языках нет никакого названия, ибо все слова остаются в преддверии Истины.

– Но разве можно без знаний достичь состояния «халь»? – изумился я.

– Его можно испытать, слушая музыку или поэзию, созерцая небо или море, или собственную глубину. Любая малая малость в нашей Вселенной может вызвать «халь». К «халю» можно выйти через воображение, через красоту, через самоограничение и через созерцание. А достигнув «халя», человек будет стремиться к более высокому «халь-халю» и так далее, пока, освоившись во всех разновидностях и уровнях этого состояния, человек не достигнет «халя-по-ту-сторону-всех-халей», или Истины. Но об Истине мы предпочитаем молчать, потому что, во-первых, этого требует от нас целомудрие, а во-вторых, потому что о ней нельзя ничего сказать.

– Но как же достигается радость? – этот вопрос буквально вырвался у меня. В ответ Калам только улыбнулся и покачал головой: ох, не спрашивайте! И я больше не стал его ни о чем спрашивать.

Прогулка по городу Халь

Мой работодатель вызвался показать мне город Халь и заодно помочь с приобретением вещей, необходимых для путешествия. Платить за все предлагалось мне самому из выданного мне аванса: маленький мешочек золотых монет был весело подброшен Каламом и пойман мною на лету так же лихо, как это делали герои «Трех мушкетеров».

Уходя из квартиры Елуана, мы прикрыли за собой дверь, даже и не вспомнив о запорах. Вообще в этом городе было много старомодного и трогательного, о чем я только слышал или читал и уже почти забыл… Мы отправились на экскурсию и за покупками.

С некоторым запасом золота в кармане и в сопровождении гида, изъяснявшегося на английском (пусть и архаичном), я чувствовал себя вполне обеспеченно. Меня так и подмывало задавать Каламу вопросы, десятки, сотни вопросов. Я хотел бы, например, знать, где мы с ним, собственно, сейчас находимся: на Земле, на какой-нибудь планете или в ином измерении? Мне хотелось бы спросить его, кто они – жители этого города – мои потомки или предки? Ангелы или духи? Меня интересовал принцип правления города Халь и архипелага Макам. Любопытно было бы также узнать, где мой бородатый и добродушный спутник изучил средневековый английский. Меня интересовало буквально все, но я себя сдерживал, чтобы не быть назойливым и не утомлять Калама. Кроме того, я решил – в который раз за прошедшие сутки – отдохнуть от моих вечных треволнений тем более, что прогулка по городу обещала быть хальной.

«Высвистывание» ветра

На этот раз день выдался ветреный. Ветер дул с гор в сторону моря и вносил в обычную жизнь города особое оживление и суматоху: широко раскачивались высокие деревья, на пешеходах раздувались их платья и костюмы, и даже птицы в своих перелетах с дерева на дерево или с карниза на крышу должны были сообразовываться с ветром.

Опять, как при моем первом появлении в Хале я был захвачен разлитым всюду сиянием, природа которого была мне неизвестна. Как-то по-особому преломлялся здесь свет вокруг людей, домов и деревьев. В лицах людей не было привычной для Дуракина угнетенности и озабоченности, а была непривычно спокойная сдержанность. Кроме того, это были лица занятых людей, а не ротозеев, ищущих себе занятий и пустых развлечений – ротозеем был, очевидно, один я на весь город. Среди этих лиц было немало достойных любви, украшенных улыбкой, спокойных и ясных. Все это, а также особенности освещения, оливковый оттенок кожи у прохожих и их легкая танцующая пластика движений наводило на мысль о том, что я нахожусь в каком-то особом месте, о котором на старенькой нашей земле ничего не известно. В то же время прохожие, палисадники с кустами, заборчики с калитками – все было таким знакомым и будничным, что возникало желание просто благодарно все это принять и не мучиться сравнениями и вопросами.

Так же упруго двигался рядом со мной и мой спутник, с которым мы постепенно расширяли диапазон общения и налаживали общий язык. Калам вышагивал на полусогнутых ногах, выдвигая вперед грудь и отставив назад плечи, будто бы вплавь рассекая воздух. Я с трудом удержался от вопроса о расе аборигенов, готовый сорваться с кончика моего языка, и продолжил свои наблюдения.

Впервые я заметил – вчера мне было не до того – отсутствие на улицах привычного городского транспорта, кроме редких карет и повозок с лошадьми. Были и всадники верхом на лошадях и ослах и даже на верблюдах. Как же они в этом городе обходятся без машин и общественного транспорта? И опять я промолчал, слушая неторопливый рассказ Калама о хальской цивилизации.

– Понимаете, Ник, – сочный баритон Калама звучал отчетливо и певуче, – наш город является своеобразным предбанником всей нашей страны. Мы – иммигранты, прибывшие сюда из различных щелей с правом как вернуться в то место, из которого мы сюда вывалились, так и – продолжить наше путешествие вглубь архипелага. Выбор мы делаем сами на основании индивидуальных предпочтений, но также – направления и силы несущих нас ветров.

Здесь я позволил себе перебить моего спутника и уточнить смысл его замечания, касающегося ветров.

– Это очень просто, Ник. В нашем мире мы очень ценим божество, известное вам под именем Эола. Если вы помните вашу классику, повелитель «бушующих и легковейных» ветров Эол подарил королю Итаки попутный ветер и огромный мех с другими ветрами, запретив открывать его. Десять дней дарованный им попутный ветер надувал паруса корабля, и, казалось, ничто не могло помешать морякам вернуться на родину. Однако их мечтам не суждено было сбыться: любопытные спутники Одиссея развязали мех, спрятанные там ветры, вырвавшись на волю, устроили страшную бурю и…

Мы пересекли улицу, по которой я совершал свой вчерашний переход от гор к морю, и вошли в парк с четырьмя утопающими в зелени купольными зданиями. Здесь ветер гулял по аллеям и в густой сочной зелени, и в этой игре и суматохе было что-то раскрепощающее. Мне казалось, что не только я, но и гуляющие по парку люди, которых здесь было значительно больше, чем на улицах, чувствовали то же, что и я, и также радовались.

- Что это за дворцы? – спросил я Калама.

- Это храмы ветров, - отвечал он и вернулся к своему рассказу. – Впрочем, легенды о ветрах встречаются у многих народов мира, а взаимоотношения человека с ветрами имеют давние истоки. Греческая легенда о морском божестве Тритоне гласит, что он по велению отца – бога морей Посейдона – должен был с помощью раковины «высвистывать» волнение на море, а, когда нужно, успокаивать его. Таким же приемом пользовались и китайские мореходы, хотя с мифами эллинов они не были знакомы. Китайцы считали, что в морских раковинах обитают духи, повелевающие морской стихией. Особенно они дорожили редкими белыми раковинами «юсуань», имеющими завитки по часовой стрелке. Юсуани хранились в монастырях и по стоимости приравнивались к алмазам. Счастлив был тот моряк, которому разрешали брать с собой в море священную реликвию. Шло время, раковинами пользоваться перестали, однако обычай «высвистывать» ветер продолжал жить, распространившись по всем морям и флотам. Но свистеть надо было с умом. Для этого у капитанов и боцманов имелись специальные «заговоренные» свистки, которые хранились в молитвенных шкатулках и использовались лишь в крайнем случае. «Высвистывали» ветер мелодичными трелями, повернувшись в ту сторону, откуда ждали его прихода. Количеством посвистов определялась сила ветра и его продолжительность. Бездумное посвистывание на судне строго осуждалось, так как, по мнению моряков, могло привести к непредсказуемым бедам.

Я заметил, что невнимательно слушаю рассказ Калама, захваченный наблюдениями за пестрой толпой, в середине которой мы с ним неожиданно оказались. Люди шли в одном направлении, и мы тоже двигались туда, куда и остальные.

Что могу сказать об этом зрелище я, наряженный в сиреневую косоворотку и зеленые «багамы» Елуана, втянутый в гущу чужой незнакомой мне жизни, от которой еще вчера я был так далек, так безнадежно отрезан? Сказать, что эта толпа была нарядной и возбужденной, значило почти ничего не сказать о ней. Зеленые рукава, бордовые накидки, женщины и девушка с живыми цветами – подснежниками и фиалками, – приклеенными к щекам. Или синие панталоны и желтые жилетки, оранжевые шапочки и пестрые с воланами юбки. На мужчинах была одежда более сочных расцветок, и цветы были приклеены не к щекам, а ко лбу. Или другие яркие бесконечные комбинации форм и цветов и живые глаза, полные незнакомых мыслей и состояний – все это завораживало и пьянило. Это было забытое чувство праздника, воодушевления и подъема.

Как я уже сказал, на какое-то время я утратил остроту внимания и не мог аккуратно следить за рассказом моего спутника Калама. Я, очевидно, пропустил какую-то часть его рассказа, и когда включил свое внимание, он продолжал повествование о местных верованиях и их исторических параллелях.

Ветродром, или танец на храмовой площади

Между тем мы вышли на Площадь четырех храмов, посвященных ветрам четырех сторон света. На этой площади, отданной всем ветрам, творилось нечто невообразимое. Ветры то нежно касались, то ненавязчиво куда-то влекли, а потом вдруг резко подстегивали и убегали, догоняя друг друга. Они играли, пели, шептали, колдовали, дразнили обещаниями чего-то сокровенного и интимного, тайного и доступного каждому. Это был какой-то водоворот ветров, которые, сливаясь, создавали спокойный и властный поток. И отдаваясь этой игре, этому потоку, люди блаженно кружились, танцевали и дышали, дышали, дышали обрушившейся на них благодатью. Позже я узнал, что место это называется ветродромом, и такие ветродромы связаны с энергиями, излучаемыми храмами.

Раз-два-три-четыре! Взмах зеленого рукава, взлет бордовой накидки, поворот левого плеча, выпад правого колена. Какой-то необыкновенный балет, где музыкой служат порывы ветра, где зрители и актеры – мы сами. И мы с Каламом начали кружить в общем танце, иногда разводимые потоком, иногда плывущие рядом. Мой спутник иногда поднимался куда-то вверх, а я оказывался внизу, а иногда наоборот, я куда-то взлетал, подхваченный ветром, и у меня захватывало дух, а потом легко опускался на площадь. Когда мы на какое-то время оказывались рядом, Калам как ни в чем не бывало продолжал свой рассказ о хальских понятиях и обычаях, а я, переполненный происходящим, едва сдерживая охватившую меня робость, плохо улавливал смысл его рассуждений.

– Наши жрецы утверждают, – рассказывал мне Калам, – что первопричиной всех вещей является ветер, что из этого начала создана вселенная и что дыхание, которое раздуло пламя существования вселенной, в положенный срок задует его. Это и называется духом, душой или мировым ветром. Все события и вещи окружающего нас мира – это всего лишь различные наименования ветра, и поскольку ветру принадлежит господствующая роль в составе и отправлениях каждого тела, превосходство принадлежит тем существам, в которых это первоначало присутствует наиболее изобильно. В отличие от всех других существ, составленных из четырех элементов, человек приносит с собой в этот мир особую частицу, которая может быть названа quinta essential, или пятой сущностью. Это эссенция ветра, которая применяется во всех искусствах и науках, а также в общественных делах и может быть усовершенствована и распространена при посредстве особых методов воспитания.

Раз-два-три-четыре! Синие панталоны и желтая жилетка, оранжевая шапочка и бежевая с воланами юбка, яркие цветы, приклеенные к щекам и ко лбу танцующих и живые глаза, полные неизвестных мне мыслей, незнакомых состояний. Летающие девушки поистине прелестны! Ах, как остро мне вдруг захотелось подружиться с какой-нибудь девушкой и через нее проникнуть в этот странный мир, понять его изнутри! И опять мы с Каламом плыли рядом, при этом он разводил руками и ногами, как будто бы разгребая ими воздух, и лекция его продолжалась:

– Лишь немного людей посвящены в тайны ветров. Большинство же различает их по направлению, из которого они дуют и, не замечая особенностей, обобщенно называет их северным или южным, дневным или ночным, ветром долин или гор. Исходя из природы своего ремесла, моряки различают их в зависимости от силы порыва на разные категории – от ветерка и до бури. И этим в основном исчерпывается число наиболее известных ветров, хотя их, конечно, значительно больше. В сущности, их, должно быть, десятки тысяч, да и это, пожалуй, лишь приблизительная оценка. Есть ветер, который распаляет силу солнца, его называют Жаркий. Есть такой, от которого трескаются дороги, его зовут Трескун. Особый вид ветра – это тот, что ослабляет на женщине пояс на одежде и ласкает ей грудь до тех пор, пока не выманит на кожу мурашки, он известен под именем Нежный. Твердый, мотается вокруг мужской силы, разгоняя вялость. Заика крадёт слова и звуки. Болтун несёт словесное семя. Подмышечник может перенести человека через реку. Пересмешник смутит и мудреца и дурака. Свистун умеет играть на всём, где есть пустоты и отверстия. Путаник перемешивает птичьи яйца. Мертвяк незаметно и мирно веет над покойниками. Разновидностей так много, что всё не опишешь. Ветры можно подразделять на дикие и прирученные, которые служат какому-нибудь человеку или даже целому народу. Поэтому особо ценятся укротители ветров, люди, которые умеют навязать ветру свою волю, и тогда его порывы равномерно, как из кузнечных мехов, устремляются в нужном направлении – или дуют в чьи-то паруса, или в определённые сосуды, употребляющиеся в хозяйстве. И если кто-то считает, что это не такое уж трудное искусство, то пусть только представит себе, сколько нужно отваги и мастерства, чтобы в ветроловку размером с наперсток поймать ветрище вроде Глодальщика, который любую хорошую погоду может обглодать до полной непогоды. Богатство человека или страны может измеряться количеством ветров, которыми обладает государь или страна. Крохотный китайский ветер Дуновение стоит семь унций золота, и хватает его только на то, чтобы какая-нибудь дама лишь четверть часа благоухала чарующими трепетаниями бамбука. А ветер под названием Пустынная черепаха стоит целых шестнадцать унций, однако приобрести её – всё равно есть смысл, ведь если человеку удастся прокатиться на ней тридцать шагов, это может принести доход, равный десяти или даже двадцати ясным летним дням. За более чем вдвое высокую цену – хорошая сделка за Зерновик. Чем сильнее его протрясёшь, тем лучшей будет жатва – зерно, которое на нём просеяно, прорастёт и среди голых камней.

Калам говорил, а я чувствовал, что едва ли слежу за его рассказом, ибо меня несет знакомый мне по моим снам бестелесный поток, для которого у людей нет названия, несет по наклонной, почти вертикальной орбите: я взлетал высоко над землей и спускался в страшную глубину, и рядом со мной в том же потоке, по той же орбите неслись другие люди.

– Четыре ветра, которым мы, жители Халя, поклоняемся, у греков назывались Бореем, Нотом, Зефиром и Эвром. Борей – бог северного ветра, сын звездного неба Астрея и утренней зари Эос, брат Зефира и Нота. Он изображается крылатым, длинноволосым, бородатым мужчиной. Место его обитания – Фракия, где царят холод и мрак. Когда он гневался, все подчинялось его могуществу. Он может с корнем вырывать деревья, вызывать землетрясения, вздымать огромные волны. Зефир, брат Борея и Нота, – бог западного ветра. С гарпией Подагрой Зефир породил знаменитых своей быстротой коней Ахилла. Он очень опасен, но представляется как нежный и мягкий ветер; этот Зефир по велению Эрота унес Психею в его владения. В поздних легендах его женой стала Хлорида, олицетворение весны. Нот – божество южного ветра. Брат Борея, Зефира и Эвра, он изображается обычно с бородой и крыльями. Он приносит с собой влажный туман и именуется «быстрым». И наконец, Эвр – божество юго-восточного ветра. В то время, как другие ветры – дети Астрея и Эос, происхождение Эвра неясно. Эвр часто наносит вред кораблям, вместе с Нотом и Зефиром вызывает бури…

Вращение закончилось так же внезапно, как и началось, и мы с Каламом покинули площадь.

Мы вышли на Улицу Музеев, и я узнал от Калама, что музеи являются главными учебными заведениями Халя и что в них собраны экспонаты и произведения искусств различных эпох, на которых обучаются и воспитываются поколения хальцев. Заглянув в парочку из этих музеев, я был поражен сложностью лабиринтов, из которых они состояли и которые соответствовали лабиринтам истории – главной науки этой цивилизации.

После музеев мы снова вернулись к разговору о ветрах. Завершая свою лекцию о ветрах, Калам сказал мне следующее:

– Наверное, у христианских авторов вы встречали с рассуждения о духе, как о воздухе, о биении воздуха, воспринятом сердцем и расходящемся от него по всему телу, и о биении жизни, которым обладают все смертные. Этот же опыт лежит в основании нашей цивилизации. Мы чтим силу, лежащую в основании мироздания и движущую всем, и мы определяем ее как ветер или воздух, или пар, или свет. Эта сила наполняет паруса кораблей, гонит росток из земли, движет планеты по орбитам и управляет человеческими судьбами. Это мудрая сила, но наш разум не способен ее понимать во всем ее объеме. Мы доверяем ей и редко бываем ею обмануты.

Магазин для путешественников

А потом мы отправились в магазин для путешественников, где в дверях нас встретил молодой приказчик с аккуратным пробором на голове и повел по торговым залам, показывая  товары.

О таких заведениях я читал у Жюля Верна и Диккенса. Магазин отделан деревом и серебром в духе конца 19-го века. Залы следуют один за другим, разделенные низкими калитками: то входишь в каюту корабля со старинными морскими приборами и картами, то в шалаш со всевозможными изысками походного снаряжения, то в хижину охотника с портативным очагом, складной мебелью и ружьями прошлого и будущего веков, то еще в какой-нибудь диковинный зал.

Я ходил из одной залы в другую, разглядывая предметы, назначение которых часто было мне неизвестно. Впереди шествовал приказчик, быстро сообразивший, что я иностранец, не знающий местных языков, и потому просто показывающий нам дорогу. Сзади вышагивал Калам, всем своим видом дающий мне понять, что он полностью предоставляет мне выбор нужных в дорогу вещей и не намерен мне на что-то указывать.

Вообще этот мир поражал меня непривычным обилием ностальгических элементов, знакомых мне даже не из детства, а из книг и старой живописи, и  – отсутствием тяжести, создаваемой техническими приспособлениями, к которым мы так привыкли. Иногда мне казалось, что я просто попал в Европу, какой она была до 17-го века – с ветряными мельницами, дилижансами и парусными кораблями. Эту Европу я полюбил еще мальчишкой, а то, что происходило в ней позже и особенно научно-техническая паранойя 18-го и 19-го столетий, не вызывали во мне никакого сочувствия. Я попробовал поделиться этим соображением с Каламом, и он меня понял и поддержал.

– Это абсолютно естественно, что вы постоянно сравниваете ваш старый опыт с новыми впечатлениями, – заметил в ответ Калам. – В самом деле, увидев, что технические усложнения не способствуют улучшению жизни, а напротив еще более удручают человека, мы выбрали для себя  совершенно иное направление. Усовершенствование орудий пошло у нас по пути наращения радости тех, кто их использует, а не – скорости и количества. И в этом тоже сказалась наша религия ветров. Ветер это легкость, стремительность, непостоянство, спонтанность. Эти качества мы в себе культивируем. Мы должны вам казаться старомодными и в то же самое время легкомысленными, не так ли?

Во время нашего разговора приказчик исчез, но когда я, наконец, нашел то, что искал – серый дорожный костюм и легкую, но крепкую обувь, – он мгновенно оказался рядом. Приказчик взял отобранные мною вещи и хотел было положить их для меня в пакет, но я показал ему знаками, что хочу переодеться в них прямо в магазине, что я и сделал за ширмой. Расплатившись, я вышел вместе с Каламом на улицу.

Это был район бесчисленных магазинов, картинных галерей и кафе. На улице было многолюдно и шумно: смеялись девушки, шумели подростки, бегали дети, степенно вышагивали пожилые господа с тростями и в цилиндрах. Снова мне бросились в глаза яркие одеяния аборигенов, и опять я подумал об эпохе, в которой я был бы дома. По меркам земной истории, наверное, это был европейский 17 век.

– Скажите, Калам, есть ли какой-то принцип за тем, как вы одеваетесь? – спросил я его.

– Каждый одевается в соответствии со своим состоянием. Большинство носит одежду пестрых расцветок, очень немногие – белую одежду и лишь самые редкие одеваются собственным светом и потому не нуждаются в одежде.

Я тотчас же вспомнил свое посещение трех голых людей – Высокого, Равновысокого и Третьего, – давших мне свои разъяснения и напутствия, но я не стал говорить о них, а спросил у Калама, что он может сказать о моем выборе серого дорожного костюма.

– Только то, что вы еще не нашли свой цвет и потому спрятались за бесцветную окраску. Также вы еще не выбрали для себя один из наших языков. А ведь для того, чтобы жить здесь, вам придется определиться в этом вопросе.

Минута растерянности

После магазина Калам предложил мне пообедать в ресторане «Под вязами», где, по его словам, нас должен был ждать наш старый приятель Елуан.

Мы шли по безлюдной улице и молчали. Справа и слева в некотором отдалении от тротуара стояли особняки, окруженные деревьями, беседками и фонтанами. Изредка по улице проезжала карета с задернутыми занавесками или проходил разносчик с пакетами. Очевидно, на этой улице жили знатные и богатые хальцы. Здесь была иная незнакомая мне жизнь, и это меня смущало и тревожило.

Опять всплыл перед моими глазами город Дуракин с его заснеженными улицами и бездомными собаками. Вчера еще я шел по 1-ой улице Машиностроения и ветер подгонял меня в спину. Я ведь так и не добрался до музея, куда меня пригласили для консультации по вопросу о надписи на древней стеле. Снова я думал о старом мире, который раньше казался мне таким основательным и непреложным, и еще я думал о моем странном перемещении в чужую и непонятную жизнь. В этой тотальной перемене декораций было что-то легковесное и несерьезное.

Меня многое смущало. Я не понимал, как я оказался в городе Хале. Я не знал, чем занимаются жители Халя, о чем они думают, что они чувствуют, как они живут. Меня смущало то, что большой бородатый человек Калам, чем-то напоминающий моего дуракинского друга Василия, водит меня по городу, хотя, наверное, у него много собственных дел да еще в день отъезда в далекое путешествие. Я хотел бы знать, кем были три голых господина Высокий, Равновысокий и Третий, которых я посетил в первый свой день в этом городе, и хотел бы понять, откуда берется нематериальный ветер и что здесь происходит со временем.

Что-то мешало мне спрашивать обо всем этом Калама, который наверное был приставлен ко мне с какой-то неизвестной мне целью. Вообще искусственность всего, что происходило со мной в Хале, была очевидной. И командировка, которую предложил мне Калам, была явно предумышленной. Я не понимал, что за всем этим стоит и куда все это ведет.

Мы шли на встречу с Елуаном, и мне было очень не по себе. В горле собирался ком обиды и жалости к себе, на глаза наворачивались слезы. Мне хотелось назад в город Дуракин. Я думал: там мое настоящее место, я не хочу быть здесь, я не родился быть эмигрантом, я не гожусь для этой роли, я очень трудно и долго сживаюсь с местом и с людьми и не готов ехать в путешествие по какому-то архипелагу. Все это я уже собирался изложить Каламу и попросить его способствовать моему возвращению на родину.

Неожиданно меня окликнул мелодичный женский голос:

– Николай!

Я вздрогнул и обернулся. В двух шагах от меня стояла маленькая сероглазая девушка с синим цветком на щеке и доверчиво протягивала мне руку. Я сразу ее узнал, это с ней и ее друзьями я танцевал вчера на улице, ведущей от гор к морю. Взглянув на Калама и поймав его молчаливое одобрение, я взял протянутую мне руку девушки и жестом предложил ей составить нам компанию. Через минуту мы вошли в ресторан, примостившийся под вязами. Навстречу нам из-за столика встал улыбающийся Елуан, окликая нас древне-ассирийским приветствием воинов и царей.

Времени действительно нет

Девушку звали Клич. Позже я вспомнил, что этим ласковым именем Лемюэль Гулливер называл свою пятнадцатилетнюю нянюшку в стране великанов, не раз спасавшую его от напастей, но не сумевшую его уберечь от гигантского орла, который унес в своем клюве его домик и сбросил его в море.

На прото-иранском языке имя Клич означало «сад». Не помню, кто сравнивал женщин с садом и говорил, что одно дело смотреть сад из-за высокой решетки, и совсем другое – быть в саду. Я всегда смотрел на женщин из-за садовой ограды и ничего хорошего в них не видел или видел то, что меня не привлекало. Впервые в жизни я оказался в саду. Это случилось в ту минуту, когда Клич окликнула меня на улице, и я обернулся. Ее серые глаза были отпертой калиткой, и через эту калитку я вошел в ее мир. Удивительно, как много можно сказать глазами. Во всяком случае, Клич могла взглядом передать мне достаточно сложные вещи, и я думаю, что я ее понимал.

Вот что сказала мне Клич своими серыми глазами: она и двое ее друзей сразу поняли, что я иностранец, когда я остановил их на улице. Это было совсем несложно понять: я был так смешно одет и так неловок. Им понравилась спонтанность моего обращения к ним и предложенный мною танец. Однако посреди нашего танца они почувствовали мою отчужденность. Я как будто бы куда-то исчез или отвернулся от них. Клич и ее друзья почувствовали, что стали мне не нужны, и решили мне не мешать. Позже она поняла, что со мной случилось, и ей захотелось мне помочь. Она так рада, что ей удалось меня отыскать. Теперь она всегда будет со мной, даже если иногда я буду ненадолго исчезать.

Мы сидели вчетвером за овальным столиком и оживленно разговаривали. Разговор шел на древне-ассирийском, староанглийском и одном из местных языков, которого я не понимал. Елуан и Калам переводили мне то, что говорила Клич, и объясняли ей то, что говорил я. Разговор был сбивчивым и шумным. Лидировал Калам, рассказывая подробности предстоящего путешествия поочередно на местном и староанглийском языках. Елуан и Клич пристрастно расспрашивали его о деталях маршрута и планах путешествия. Я старался понять всех троих и запомнить слова, которые произносила Клич, вслушивался в местную речь и нащупывал ее внутренний строй и звуковой рисунок. Клич повторяла для меня сочетания слов, которые привлекали мое внимание, а я, в свою очередь, пытался их произносить так, как это делала она. К концу обеда я уже знал два десятка новых слов и выражений. Кроме того, для меня начал вырисовываться общий ритмический рисунок местного языка.

Также я кое-что узнал о предстоящем путешествии. Нам предстояло посетить три острова архипелага Макам, называвшиеся Тахарат, Кудрат и Курбат, что означало «очищение», «состояние силы» и «сад близости к Богу». На пристани нас ожидало парусное судно «Саха», или «Великодушие», готовое к отплытию. Предполагалось, что путь к первому острову будет долгим, но никто не мог точно сказать, как долог и труден он может быть. О дальнейшем Калам отказывался говорить на том основании, что сначала нужно достичь острова Тахарат и сделать на нем намеченную работу, и только после этого определится дальнейшее.

На всех языках, звучавших за обедом, включая язык аборигенов, которым я изо всех сил пытался активно овладеть, хоть и в ограниченных пределах, я задавал моим собеседникам один простой вопрос, на который не мог получить ответа. Я спрашивал, сколько времени может занять первый этап морского путешествия, то есть путь между Халем и Тахаратом. Слово «время», очевидно, отсутствовало в языке моих новых друзей. Я припомнил то, что на вчерашнем свидании сказал мне Третий: «Здесь нет времени, потому что все длится, но ничего не повторяется. Чистую длительность невозможно измерить. Радуйся!» Эти слова все еще казались мне неубедительными. Как это нет повторения, рассуждал я, ведь за днем наступает ночь, а за зимой – лето! Клич попыталась меня переубедить. Она говорила мне глазами и словами: «Каждая ночь это другая ночь, каждое лето это другое лето. Каждый миг несет с собой нечто неповторимое, новое состояние, новый ветер».

Под конец я начал ее понимать: времени, то есть повторения того же самого порядка событий не существует. Время это абстракция, огрубляющая и обедняющая нашу жизнь, попытка измерить неизмеримое.

Увлекшись рассказом о сероглазой девушке и о застольной беседе, я забыл упомянуть душистые синие цветы необычной формы, которых было много на столах. Клич сказала мне, что по-кушитски они называются «куль», потому что несут с собой «халь». За обедом мы ели спаржу и артишоки, которые я никогда не пробовал раньше, а только читал о них в книжках – в Дуракине они не росли, и туда их не привозили. Во всяком случае – не привозили для меня.

То, что я узнал, когда наш обед закончился и мы вышли из ресторана, решающим образом определило мою судьбу: Калам сообщил нам, что он предложил Клич принять участие в нашей экспедиции, и она приняла его предложение. Нужно ли говорить, как я был рад этой новости.

Сердечно распрощавшись с Елуаном, мы – Калам, Клич и я, – направились в хальский порт.

Два хальских языка

– Кушитский язык – это язык идей и вещей, а прото-иранский – это язык ветра, – сказала мне Клич в ответ на мой вопрос о местных языках.
– Какой из них ты хотел бы знать? – спросила она меня.
– А на каком языке шел у нас разговор за столом? – поинтересовался я.
– На языке идей и вещей, – ответила мне Клич на кушитском языке.
Выбор был сделан, и мы больше не возвращались к этому вопросу.
Глава 3:

ПЛАВАНИЕ

Парусник «Саха»

Как и говорил Калам, на пристани нас ожидало парусное судно “Саха”, готовое к отплытию. С замирающим сердцем я поднялся на палубу и ходил по нему от носа до кормы, разбираясь в конструкции, знакомой мне по старым гравюрам и музейным моделям, которые я любил в далеком детстве.

Это был классический пакетбот, трехмачтовое пассажирское судно, водоизмещением в 300 тонн, какие ходили по морям в 17-18-ом веках. Однако парус на нем был больших размеров, чем обычная бизань. Передний шкатор триселя крепился к сегарсам, одетым на грот-мачту, по которой они двигались вверх и вниз, а задние фордуны были поставлены на тали. Я боюсь, что читающий эти строки не все в них сумеет понять, если, конечно, в юности он не увлекался парусными судами, как увлекался ими я. Однако могу его заверить, что это было отличное судно и вовсе не старое, способное прослужить еще не один десяток лет!

Пока я любовался кораблем, Калам успел проводить Клич в ее каюту и послать одного из матросов за ее вещами. Его чемоданы были привезены на судно заранее. Кроме того, он переговорил со своими старыми знакомыми капитаном Фладдом и старшим офицером Туэлем. От них он пришел на мостик, где я стоял, радуясь легкой качке и попутному ветру, и осматривая Хальскую бухту в подзорную трубу. От свежего воздуха у меня захватило дух, я дышал и не мог надышаться!

Калам сообщил мне, что на судне тридцать матросов и столько же пассажиров, что дует попутный  юго-восточный Эвр и что капитан Фладд приглашает нас вечером на ужин в свою каюту. Через два часа мы спокойно вышли из бухты  Халя. Я стоял на носу корабля, наполненный халем, так же как наш парус был наполнен Эвром, а корабль нес нас навстречу непредсказуемому.

Капитан Фладд и старший офицер Туэль, с которыми мы ужинали в капитанской каюте в наш первый вечер, – ужин, кстати, был изысканный и прекрасно сервированный –  оказались на редкость веселыми и остроумными людьми, знающими великое множество морских историй. Одну красивую историю, рассказанную Туэлем во время ужина, мне удалось позже записать, конечно, не без помощи Клич, моей спутницы и помощницы во всех моих делах. Вот эта история:

Шторм

(Рассказ Туэля)

Однажды, когда мы шли из Тахарата в Кудрат на пакетботе «Надежда» и находились на траверзе мыса Гаттерас, с юго-запада на нас налетел шторм.

На судне было двадцать пять пассажиров и среди них художник по имени Мэт, ехавший с сестрой. Мэт вез с собой тяжелый плоский ящик в человеческий рост, с трудом втиснутый двумя сильными матросами в дверь его каюты. Художник не распространялся насчет содержимого ящика, и, разумеется, никто его об этом не спрашивал.

Шторм между тем приближался. В известной мере мы были готовы к этому шторму, так как погода уже некоторое время угрожающе портилась. Люки нашего пакетбота были задраены, багаж и все предметы внизу и на палубе надежно закреплены. По мере того как ветер крепчал, мы убирали паруса, и корабль несли теперь только контрбизань и фор-марсель.

Мы шли таким образом день и ночь – наш пакетбот во многих отношениях показал себя отличным мореходом, и мы совсем не набрали воды в трюм. Однако на исходе ночи ветер стал ураганным, наша контрбизань была разорвана в клочья, мы потеряли ход, и на нас обрушилось подряд несколько гигантских валов. Они увлекли за собой в море трех матросов, камбуз и почти весь левый фальшборт. Не успели мы придти в себя, как лопнул фор-марсель, но мы поставили штормовые паруса, и в течение нескольких часов наше судно продолжало благополучно продвигаться вперед.

Однако ураган не стихал и ничто не свидетельствовало о скором его прекращении. Ванты, как оказалось, были плохо натянуты и все время испытывали излишнее напряжение – в результате, когда уже светало и вся команда была вымотана до предела, корабль резко вильнул, а бизань-мачта не выдержала и рухнула на палубу. Более часа мы тщетно пытались освободить от нее судно, которое теперь подвергалось чудовищной боковой качке, а затем на корму явился плотник и доложил, что вода в трюме поднялась выше колен. В довершение всех бед выяснилось, что помпы засорены и ничего не откачивают.

Теперь на судне воцарилось отчаяние и смятение, однако была сделана попытка облегчить его, выбросив за борт весь груз, до которого удалось добраться, и срубив обе мачты. В конце концов нам удалось это сделать, но помпы по-прежнему бездействовали, а вода в трюме стремительно прибывала. Корабль наш был обречен.

Когда окончательно рассвело, ураган заметно стих, а с ним немного улеглось и волнение, и у нас появилась слабая надежда спастись в шлюпках. Тучи с наветренной стороны разошлись, и нас озарили яркие лучи солнца, – эта нежданная удача немного нас подбодрила.

Ценой невероятных усилий нам удалось спустить на воду вельбот, и в него погрузилась команда и почти все пассажиры.

Нас осталось двенадцать человек на борту пакетбота, включая капитана Фладда. Убедившись, что вельбот отвалил от судна, мы решились доверить свою судьбу кормовой шлюпке. Мы спустили ее без особых затруднений, хотя, когда она коснулась воды, волна лишь чудом ее не залила. На весла село восемь матросов. В эту шлюпку спустились Мэт с его сестрой, отказавшейся ранее сесть в вельбот и оставить на судне брата. Мэт в свою очередь не хотел спускаться в шлюпку, так что его пришлось связать и спустить туда силой. Последними в шлюпку спустились капитан Фладд и я.

Разумеется, в шлюпке почти не оставалось места, а потому мы могли взять с собой лишь несколько совершенно необходимых навигационных инструментов и немного провизии. Все наши вещи, кроме одежды, которая была на нас, остались на борту, и, разумеется, никто даже не помышлял о том, чтобы спасти хоть часть своего багажа. Как же мы изумились, когда, едва мы отошли от пакетбота, сидевший на корме шлюпки Мэт, которого теперь развязали, вдруг поднялся на ноги и спокойно потребовал от капитана Фладда повернуть назад к пакетботу, чтобы он мог взять с собой свой ящик!

– Сядьте, Мэт, – сказал капитан Фладд. – Мы опрокинемся, если вы не будете сидеть неподвижно. Ведь шлюпка и так погружена в воду по самый планшир.

– Ящик! – повторил Мэт, продолжая стоять. – Я говорю о ящике! Капитан Фладд, вы не можете… вы не посмеете мне отказать. Его вес… это же пустяк, сущая безделица. Заклинаю вас – вернитесь за ящиком!

Капитан, казалось, был на миг тронут отчаянным призывом художника, но его лицо тут же обрело прежнее суровое выражение, и он только ответил:

– Мэт, вы безумны! Я не буду вас слушать. Сядьте же, или вы утопите шлюпку. Что вы делаете?  Держите его… Он хочет прыгнуть за борт!

И действительно, Мэт кинулся в волны, и, так как мы были еще совсем рядом с пакетботом, заслонявшим нас от ветра, ему удалось ценой сверхчеловеческих усилий схватиться за канат, свисавший из носового клюза. Минуту спустя он был уже на палубе и стремглав бросился вниз в каюту.

Тем временем нас отнесло за корму судна, и мы оказались в полной власти все еще бушевавших волн. Мы попытались вернуться к пакетботу, но буря гнала нашу скорлупку куда хотела. И мы поняли, что злополучный художник обречен.

От разбитого пакетбота нас отделяло уже довольно большое расстояние, когда безумец (ибо мы были убеждены, что он лишился рассудка) поднялся по трапу и, хотя это должно было потребовать поистине колоссальной силы, вытащил на палубу ящик. Пока мы смотрели на него, пораженные тем, что видели, он быстро обмотал ящик дюймовым канатом и тем же канатом обвязал себя. В следующий миг ящик с художником были уже в море, которое сразу же поглотило их.

Подняв весла, несколько мгновений мы с грустью глядели на роковое место. Потом мы начали грести и поплыли прочь. Больше часа в нашей шлюпке царило полное молчание. Наконец я осмелился прервать его:

– Вы заметили, капитан, что они сразу пошли ко дну? Признаюсь, когда я увидел, что он привязывает себя к ящику перед тем, как прыгнуть в воду, я потерял всякую надежду на его спасение.

– Они и должны были пойти ко дну, – ответил капитан, указывая на сестру покойного. – Однако, не исключено, что мы с ним скоро встретимся.

– Вы думаете мы утонем? – воскликнул я с ужасом.

– Напротив, – сказал капитан, – Однако, мы поговорим об этом в более подходящее время.

Нам пришлось перенести немало трудов, и мы едва избежали смерти, однако счастье улыбнулось не только вельботу, но и нашей шлюпке. Короче говоря, еле живые мы причалили к песчаному берегу напротив острова Роанок. Там мы разожгли костер и высушили свою одежду. Матросы наловили рыбы и испекли ее в золе. В конце концов нас подобрало судно, шедшее в Кудрат.

Каково же было наше изумление, когда среди пассажиров этого судна мы увидели маленького хрупкого Мэта, который очень обрадовался встрече со своей сестрой и рассказал нам, что с ним произошло.

Прыгнув в волны с ящиком, который он прижимал к себе двумя руками, Мэт почувствовал, что он не тонет, а, напротив, летит над поверхностью воды в сторону, откуда светило солнце. Вскоре впереди показалась земля, и несший его поток воздуха мягко опустил его вместе с его ношей на берег возле рыбацкого поселка на один из малых островков архипелага. Рыбаки дали ему пищу и приют, а потом отвезли его вместе с его грузом на проходящий мимо корабль, который шел в Кудрат.

Так мы и встретились с ним на одном корабле, и радости Мэта и его сестры не было предела. Под конец Мэт повел нас в свою каюту и показал нам большое полотно, извлеченное им из ящика. Это было аллегорическое изображение четырех потоков, правящих Большим Иллюзионом. Большой Иллюзион имел на картине вид человека, стоящего на Земле и держащего на себе Небо, а четыре вихря располагались в его туловище, образуя четыре спирали и одновременно свастики со сверкающим Центром. Вглядывание в картину создавало эффект головокружения и парения, а спирали властно втягивали зрителей в свою глубину и порождали редкий халь причастности и восторга.

Это приключение имело для меня серьезные личные последствия, – добавил в завершение своего рассказа Туэль. – Сестра Мэта стала моей женой и возлюбленной, и у нас растут мальчик и девочка.

Начало путешествия

В первые дни нашего плаванья стояла прекрасная погода, хотя, едва мы вышли из бухты, ветер неожиданно переменился и стал боковым – едва берег скрылся за кормой, задул Борей и продолжал дуть большую часть нашего пути. Впрочем, это никому не мешало: пассажиры были в превосходном расположении духа и весьма общительны.

С небольшой группой пассажиров я познакомился еще при посадке в Хале. Это были три пожилые пары, которые возвращались домой на остров Тахарат после визита в Халь. Их звали господин и госпожа Та, господин и госпожа Ха и господин и госпожа Рат. Узнав, что я иностранец, почти ничего не знающий об архипелаге Макам, они сразу же начали давать мне советы и обучать кушитской грамматике. Пожилые дамы наперебой закидывали меня кушитскими детскими прибаутками и считалками, утверждая, что без такой основы знание языка будет некачественным и абстрактным, в то время как их мужья, тахаратские чиновники, давали мне полезные практические сведения относительно гражданского устройства островов.

Клич познакомила меня с интересным молодым человеком, нашим спутником на пакетботе по имени Тит. С Титом она училась в художественной школе, но потеряла из вида и обрадовалась, встретив его на судне. Тит был одет во все белое, он был первый человек в белом, которого я встречал, и узнав символику расцветок одежды, я не мог им не заинтересоваться. Было в его лице что-то неуловимое и меняющееся каждое мгновение, чего я раньше ни у кого не встречал, и когда он говорил или просто смотрел на человека, казалось, он излучал поток радостного света.

Плавание продолжается

Наше плавание проходило относительно спокойно и размеренно. За все наше плавание мы не испытали ни одного серьезного шторма, и это даже начало меня беспокоить, пока Калам не объяснил мне, что штормовые ветры связаны с сильными страстями, которых в нашем случае ни у команды, ни у пассажиров пакетбота не наблюдается. Так что нам оставалось довольствоваться умеренной погодой и временами сильным ветром и короткими ливнями.
Шли дни, но я их не считал, отвыкая от механической привычки измерять время и тем самым подменять живую канву переживаний абстрактными часами, днями и неделями. Поэтому я не могу ответить на вопрос, как долго длилось наше путешествие на Тахарат. Оно было заполнено многими важными для меня открытиями и перестройкой на иные ориентиры. Кроме того, я интенсивно изучал кушитский  язык и знакомился со своими спутниками – новыми и «старыми».

По ночам звезды необычных конфигураций зажигались на  иссиня-черном небе. Калам называл мне звезды и созвездия и рассказывал о географии архипелага Макам. Оказывается, в этом мире земля, океан и небо вогнуты и образуют внутренность полого цилиндра. Нижняя часть этого цилиндра – это земля и вода, средняя часть это воздух, а верхняя – небо с планетами, звездами, Солнцем и Луной. Центром считается Полярная звезда – та же, что и на земле, – и весь небосвод вращается вокруг нее и равняется на нее. Землю образуют острова архипелага Макам, некоторые из них гористые, другие равнинные с широкими реками, но города у них все небольшие и ухоженные, и один не похож на другой. Карта архипелага извилистая и изрытая, и материков на ней нет. Больше того, острова располагаются не на одном, а на нескольких уровнях, однако, как такое возможно, я из объяснений Калама так и не понял.

Рано утром я выходил на палубу размяться и облить себя холодной морской водой. Это время обычно было самым чистым и звонким временем дня. Небо, как правило, было безоблачным, дул устойчивый боковой ветер, мимо по борту проплывали большие и малые острова архипелага. Я чувствовал себя во власти потока, которому радостно себя доверял.

После завтрака, который затягивался из-за уроков кушитской грамматики, которые хором давали мне милые жены тахаратских чиновников, я гулял по палубе с Каламом и Клич, беседуя о хальских нравах и обычаях. Постепенно картина жизни города Халь становилась для меня все яснее и полнее.

Я узнал, что город Халь управляется Коллегией Радости, члены которой ходят в белых одеждах и обладают властью над потоками халя. Именно они регулируют направление и энергию этих потоков, отводя от города разрушительные и тлетворные силы и обеспечивая жителей города светом, теплом, а также необходимыми предметами и продуктами. Халь делает все то, что в древних Афинах делали рабы, то есть производит товары и предметы потребления, а жители города могут при желании включаться в этот процесс и его усовершенствовать. Однако немалую роль в общем раскладе играет и то обстоятельство, что потребности у хальцев более чем умеренные и не перенапрягают хальные потоки.

Многие хальцы заняты в производстве и сельском хозяйстве, причем один человек производит товаров на сто или тысячу людей, получая за это вознаграждение золотом. Однако из-за избыточности гонораров горожане не находят для большей части этого золота применения. А поскольку накопление золота не имеет почти никакого смысла, в городе нет конкуренции, зависти и соперничества. Халь, то есть радость, оказывается производительной силой такой мощности и такого размаха, что вопросы экономики и производства оказываются отнесенными на задний план жизни. Как уже говорилось, в центре всей личной и общественной жизни находится совершенствование халя и стремление к Источнику халя. Это совершенствование происходит на путях наук и искусств, а также – самопознания, которое у хальцев является важнейшей областью деятельности.

С большим удивлением я узнал, что у хальцев нет нужды в конфликтах и борьбе, у них нет ни внутренних и ни внешних врагов, и хотя они знают, что в Большом Иллюзионе не все так гладко, как в их городе, это не мешает им благодарно и радостно жить, всем своим существом отзываясь на тайну благотворных потоков. В них нет той недоверчивости и жестокости, которые характерны для землян, они открыты для дружбы и преданности, но более всего – для самопознания и стремления к Истоку. Это общее стремление создает основу их близости: обращаясь к Истоку, они приближаются друг к другу и чувствуют себя одной семьей, хотя в своих внешних проявлениях соблюдают сдержанность и дистанцию в отношениях между собой.

А за всем архипелагом Макам присматривает троица Управляющих, которые ходят вовсе без одежды: Высокий, Равновысокий и Третий. Эти существа, появляются и исчезают на островах архипелага, однако обитают на другом небе, о котором обитатели Макама знают немного, но относятся к нему с благоговением. Вообще на архипелаге нет никакой абстрактной религии, как и нет почитания высшего существа или высших существ, а их общая религия ветра спроецирована больше вовнутрь и дает человеку стержень, а также форму спонтанности, высоко на архипелаге ценимой.

Эти сведения я получал и усваивал постепенно, пока наш корабль несся по морю, проходя мимо зеленых островов и скалистых берегов, заходя в тихие бухты с небольшими приморскими городами, не зная бурь и треволнений, казалось бы, столь обычных в морских путешествиях. Но, как я уже сказал, в морях архипелага не было бурь, разве что в тех редких случаях, когда они были вызваны внутренней необходимостью и выполняли известное предназначение.

Так спокойно проходило наше плавание, полное радостей и трудов. Я был счастлив оттого, что со мной неразлучно находились мой друг Калам и моя возлюбленная Клич. Я жил легко и без тревог, и каждый миг был наполнен трудами, музыкой и светом.

Можно ли жить, ни о чем не тревожась и во всем полагаясь на своих друзей и незримых помощников? – спрашивал я себя. Оказывается, можно. Может ли человек быть счастливым так, чтобы это состояние не нуждалось в оттеняющем его несчастье? Может, может, может, – отвечал я себе. И я дышал и не мог надышаться морем и ветром, и халем.

Старая кожа змеи

Дважды во время этого плавания мне снился город Дуракин. Первый раз он приснился мне в ночь отплытия из Халя. Я помню лишь некоторые из своих снов, те, которые действительно посылаются мне неслучайно. Они либо объясняют мне случившееся, либо предупреждают об ожидающих меня переменах. Этот сон я запомнил до мельчайших деталей.

Тускло освещенный кирпичный погреб, широкие полки вдоль стен, на полках заколоченные ящики и тюки. По шаткой стремянке я поднимаюсь к люку в потолке. Стремянка качается, я едва удерживаю равновесие. Наконец, я добираюсь до потолка, с трудом приподнимаю дверцу люка. Усилие, еще усилие, и дверца отходит в сторону. Теперь нужно выбраться на поверхность. Я просовываю в люк руку и голову, но мое плечо не входит в дыру – люк слишком узкий.  Я в отчаянии – что делать? Неожиданно в люк просовывается рука и вытаскивает меня наружу. Я смотрю и вижу перед собой Елуана.

Мы с ним стоим на 1-ой улице Машиностроения. Ледяной ветер крутит снежную пыль, а мы едва одеты. Вдобавок вокруг нас собирается стая собак. Собаки медленно нас окружают, вот-вот набросятся, но Елуан ничего не видит или не понимает. Он дружелюбно протягивает к одной из них руку, чтобы погладить. Я палкой разгоняю собак и веду Елуана за собой. Мы приходим в городской музей, поднимаемся на чердак и вытаскиваем из ящика пыльную стелу, испещренную полустертой клинописью. Неловкое движение, и стела падает на пол и разбивается на множество осколков. Елуан удивленно смотрит на меня.

–  Эн ве пеш? (“Вы иностранец?”) – спрашивает он.

– Пеш ту, пеш ту (“Иностранец, иностранец”)! – обрадовано отвечаю я.

– Ве дур пу шет? (“Впервые в нашем городе?”)

– А тер пу нешем (“Да, и порядком ошеломлен”.)

Глянь, а это не Елуан: оказывается я разговариваю с Третьим.

– Здесь все зависит от вас, – говорит он мне по-русски. – Радуйтесь!

Я просыпаюсь, ничего не понимая.

Второй сон приснился мне недавно.

Я сидел с моим другом Василием в его квартире. Мы пили чай и разговаривали об умерших.

Василий рассказывал о девочке по имени Лиза, в которую он был влюблен лет в пятнадцать и которая умерла от туберкулеза. Они жили на даче в Подмосковье, Лиза целыми днями сидела в кресле, а он каждый день приносил ей полевые цветы и клал их ей на колени. И каждый раз, когда он уходил, она смотрела на него доверчиво и удивленно.

Рассказ Василия, еще не успел закончиться, как открылась дверь и в комнату, где мы сидели, вошла живая Лиза. На ней белая шаль, а в руке у нее букетик одуванчиков. Никто нам не говорил, что это Лиза, но это было ясно и так. В испуге мы вскочили со своих мест. Она – в детской юбчонке, на плечах у нее белая шаль, а на голове панамка. Глаза у нее широко открыты, но смотрит она отсутствующим взглядом. Подходит к столу, за которым мы сидим, кладет на него букетик и садится в кресло. Нам страшно, но мы продолжаем разговор как ни в чем не бывало. Василий продолжает рассказывать, обращаясь исключительно к Лизе.

– Когда умерла моя мать, – говорит он ей, – одни говорили, что она жива, а другие, что она умерла, но я не верил ни тем, ни другим. Мне было тогда 9 лет.

Я вижу, как Лиза медленно поворачивается ко мне и смотрит на меня холодными серыми глазами. Я понимаю, что должен говорить, и я ей говорю:

– Лиза, останься. Навсегда останься.

В ответ я слышу голос Клич, которая стучится в дверь каюты: «Николай, вы проспите завтрак. Вставайте».

В тот день я действительно проснулся очень поздно.

Мои друзья и помощники

Калам и особенно заботливая Клич были моими верными помощниками, я бы даже сказал – няньками, в этом плавании. Калам играл в отношении  меня роль брата и наставника, он был предупредителен, прост и деликатен, не замечал мои нередкие промахи и терпеливо сносил мои бесконечные вопросы. Он всегда был готов помочь мне в затруднении, однако не всегда был уверен в себе, когда сталкивался с чем-то необычным.

Отношения с Клич были совсем иными: меня к ней неудержимо влекло, хотя, как мне казалось, это не было эротическим влечением. Ее также тянуло ко мне, я не мог в этом ошибаться. Клич не расставалась со мной ни на час: по утрам она учила меня кушитскому языку, а вечерами, когда чайки с криками низко кружились над реями, едва не задевая людей, мы с ней молча сидели на палубе, и мне казалось, что мы без остатка вмещали в себя море, небо и друг друга. Я мог раскрываться с нею так глубоко, как ни с кем больше. Рядом с ней я чувствовал себя безмятежно и радостно, она понимала меня так, как никто другой, а я узнавал в ней нечто пронзительно близкое и свое.

Еще в ресторане «Под вязами» в городе Хале я заметил, что понимание чужого языка зависит от отношения к человеку: то, что мне говорила Клич, я воспринимал намного яснее, чем то, что говорили мне другие безразличные мне люди. Я спрашивал себя: каким образом девушка на 34 года моложе меня, выросшая в абсолютно чужом мире и говорящая на чужом языке, могла вызывать во мне мучительное чувство узнавания самого себя? Как могло случиться, что мы с ней встретились? Я знал одно: наша встреча была предопределена всей моей жизнью и означала освобождение от коросты, которой была покрыта моя душа.

Клич и Калам воспринимались мной как органичные части меня самого, я понимал, что они посланы мне, а я послан им и что мы составляем некое нераздельное единство. В каком-то далеком прошлом или, что то же, на какой-то глубине, мы – одно целое, и потому здесь мы тянемся друг к другу и радуемся тому, что мы вместе.

С какого-то времени меня начала занимать мысль о том, в каком море мы плаваем и какое расстояние преодолеваем. Калам, когда я задал ему эти вопросы, сказал, что мы пересекаем пространство между спонтанной радостью бытия (халь) и усилиями, готовящими человека к штурму последних вершин (тахара). Расстояние между этими модусами бытия зависит от многих субъективных и объективных моментов, но прежде всего – от предрасположенности и от личной судьбы путешественника. Из слов Калама получалось, что Клич, я и он – все мы являемся попутчиками на этом отрезке путешествия, который связан с изживанием в себе стихийных элементов и обретением силы для новых фаз нашей судьбы.

Наш корабль «Саха» («Великодушие») давно уже был в пути, и  путь этот не был простым: каждый день плавания приносил мне новые вопросы. Вокруг было море до самого горизонта и иногда острова – скалистые или покрытые травами и мхом. Море было каждый час новым, и все-таки оно было морем и только морем. Признаюсь, мне хотелось увидеть другое обличие этого моря, разделяющего и соединяющего миры, его реальную суть, а не просто пену и влагу, которая плескалась за бортом нашего судна. Я знал, что окружающий мир должен иметь иные и далеко не очевидные измерения. Точно так же, испытывая благодарность к моим друзьям и к людям, плавающим вместе со мной на этом судне, я догадывался, что все это не случайно и имеет какой-то особый дополнительный смысл. Однако, чем внимательней я вглядывался в происходящее и пытался угадать его иное значение, тем мучительнее был во мне внутренний разлад, связанный с догадкой об иллюзорности этих и вообще всяких событий. Под ними и за ними зияла тайна, к которой я не знал как подступиться, и это мучило меня нестерпимо. К сожалению, я не мог говорить обо всем этом с добрым и терпеливым Каламом, а тем более с Клич.  

Разговор с Титом, молодым человеком в белой одежде, происходил в кают-компании нашего судна после обеда. Я уже отмечал в его лице неуловимое и меняющееся выражение, которого до него я ни у кого не встречал. Есть лица с настолько подвижной мимикой, что их невозможно запомнить как что-то определенное и одно. Здесь мимики почти не было, а изменчивость отражала какую-то тонкую и сильную вибрацию света, несущего радостный поток энергии и свежести. Красота – это и есть свежесть, не так ли? Потому юные особы обоих полов и кажутся нам почти всегда красивыми, что из них непроизвольно струится эта радость. У Тита это качество было доведено до высочайшего совершенства и внушительной силы.

Клич назвала Тита «человеком ветра» и сказала, что для того, чтобы стать «человеком ветра», нужно совершить путешествие Четырех Ветров или Четырех Сторон Света. Первая сторона – Юг, это Путь Змеи. Человек отправляется в этот путь, чтобы оставить свое прошлое, как змея оставляет свою старую кожу. Путь Ягуара лежит на Запад. На этом пути избавляешься от страха и встречаешься со смертью лицом к лицу. Север – это Путь Дракона, здесь ты учишься читать сердца и заключаешь союз с Божественным. И, наконец, Путь Орла – это Восток, полет к Солнцу и обратно к своему дому, где осуществляется твое видение собственной судьбы. Немногие совершают этот путь посвящения. Большинство останавливается на середине пути и довольствуется ролью целителей. Еще кто-то попадает в ловушку силы, становясь могучим магом. Путь свободы не для всех.

Того, что я узнал о Тите и что увидел в нем, было достаточно, чтобы при встрече с ним почувствовать некую робость. Однако робость эта растаяла, когда, говоря со мной, он снял с ноги одну из своих сандалий и, вдев в большую кривую иглу тонкую леску, стал его зашивать. Мы сидели за столиком перед иллюминатором, так что солнечный луч, проникавший в каюту, освещал его руки и лицо. Размышляя о том, как начать разговор, я решил узнать у него, что он думает об общем плане Большого Иллюзиона.

Меня давно занимал вопрос о том, что земляне сегодня именуют «окружающим миром», а в более просвещенные времена называли «майей», или «пестрым покровом реальности». Это и есть Большой Иллюзион, выскочить из которого всегда было главным дерзновением человека. Однако, как будто бы в насмешку над такого рода выскакиванием, выскочивший, или выпавший, оказывался каждый раз на соседнем Аттракционе. И хотя это приключение может иногда иметь развлекательный характер, а я знаю, что здесь возможны и большие неприятности, вопрос состоит в выяснении подлинной подосновы или последней тайны реальности. Это особенно важно, когда белыми нитками сшиты костюмы артистов, а за спиной у них обгорают декорации и проступает ржавая подкладка и паутинные отсеки кулис. Такова ситуация современного мира, пережившего себя и теперь донашивающего свои дорогие лохмотья. Это же я чувствовал и в отношении того пространства, в котором я очутился, «выпав» из города Дуракина. Но что это: шутка Режиссера или ухищрения Директора, которому не хватает  средств на новые костюмы и фантазии для новых трюков?

Пока я говорил, Тит закончил свое шитье и, перекусив зубами леску, обул сандалию. Встал и походил по кают-компании, проверяя качество своей работы.

– Я не имею об этом даже самого отдаленного представления, – откровенно признался мне Тит и тут же перевел разговор на мою ситуацию. – Вы, Ник, оказались в поле внимания нашей Коллегии, как только появились в окрестностях Халя. Мне поручили вами заняться, и некоторое время я вас изучал. Должен вам признаться, что это именно я занимался устройством ваших обстоятельств и привел вас на этот корабль. Скажите, Ник, нет ли у вас ко мне каких-либо претензий или жалоб?

Заверив Тита, что его забота обо мне заслуживает всяческих похвал и благодарности, я лишь уточнил по какому принципу он привел ко мне Клич. Он ответил на это также простодушно, как и на мой вопрос о плане мироздания:

–  Я смотрю в сердце человека и вижу, чего оно ищет. Этому я научился на Пути Дракона.

Я был покорён идущей от него вибрацией света, несущей с собой поток юношеской свежести. Однако мне не понравилось, что мной так бесцеремонно распоряжались, хотя бы даже и ради моей собственной пользы. Очевидно, увидев во мне некоторое беспокойство, Тит поспешно добавил:

– Нам положено читать человеческие сердца и определять личные обстоятельства и судьбы. В этом нет ничего обидного. А то, что вы видите меня, так сказать, в телесной форме, так ведь это, как вы выразились, просто-напросто очередной аттракцион. Или вы отказываетесь от своих слов?

Мне нечего было ему возразить, и, вежливо его поблагодарив, в гнетущем состоянии я отправился на встречу с Каламом и Клич. Они ждали меня на носу судна, там, где мы обычно встречали и провожали солнце.

Я шел и разговаривал сам с собой:

Чем это ты расстроен, Николай? Ты огорчен тем, что обстоятельства твоей жизни не складываются случайным образом, а несут в себе некий замысел, а значит являются чьей-то мыслью и заботой? Или тем, что кто-то видит тебя, тогда как ты сам не видишь себя и не хочешь видеть? Или тем, что кто-то читает твое сердце, а ты боишься в него заглянуть? Или просто тем, что кто-то вторгается в твою жизнь, а ты хотел бы, чтобы этого не было. Ты похож на мальчишку, которому помогли решить арифметическую задачу, а он сердится, что ему не дали решить ее самому. Но ведь ты не способен этого сделать. Ты прожил целую жизнь в бездействии и, признайся, ты рад тому, что тебя встряхнуло. Ну же, Николай, успокойся и будь благодарен за все, что тебе дается.

Мне было тяжело разговаривать с Клич и Каламом, как будто они были частью общего заговора, а между тем я прекрасно помнил их объяснения обстоятельств наших встреч. Калам говорил мне, что тем, кто приходит в их мир, на первое время предлагаются помощники, и что это большой халь – помогать новеньким. Он узнал обо мне от Елуана и пришел к нему, чтобы со мной познакомиться и подружиться, а идея взять меня с собой в экспедицию пришла к нему только во время завтрака. Клич же рассказала мне о своих угрызениях совести после того, как она и ее приятели оставили меня на улице Халя. Она была рада меня отыскать и пообещала всегда быть со мной. Так говорили мне Клич и Калам, и у меня не было оснований им не верить. И все же я шел к ним на встречу с тяжелым сердцем.

Я думал: человек хочет, чтобы правящий миром (и, следовательно, им) Разум был анонимен. В каком-то смысле легче иметь дело с безликим законом, чем с личным покровителем. Личность означает ограниченность, а ограниченность всегда предвзята. Мне было бы легче считать, что я случайно выскользнул в Щель и очутился в Хале, нежели знать, что за этими событиями стоит чья-то конкретная воля, пусть даже и дружественная. Нет, я не мог примириться с тем, что я услышал от Тита.

Мы встретились на корме судна. У Калама, как всегда, были свежие новости. Он сообщил нам,  что наше плавание подходит к концу, и, по расчетам капитана Фладда, завтра утром наш парусник должен войти в бухту Тахарата. В связи с этим он должен меня предупредить, что на острове меня ждут сюрпризы. Мне будет предложено вступить на Путь Змеи. Человек отправляется в этот путь, чтобы оставить свое прошлое, как змея оставляет свою старую кожу. Я могу принять предложение или могу от него отказаться. Я могу формально согласиться и ничего не делать. Наконец, у меня есть возможность отказаться и встать на Путь Змеи. Все упиралось в мое решение, и зависело от моей предрасположенности. В этом смысле я был абсолютно свободен и абсолютно зависим от своей собственной подлинности, на которую никто не собирался посягать. Путь Змеи по сути дела и есть обращение к этой основе, ее освоение или овладение ею. Все это сообщил мне Калам и ушел собирать свои вещи.

Мы остались наедине с Клич, и она также сообщила мне новость. Оказалось, что она ждет от меня ребенка и должна родить примерно через две недели. Я был ошеломлен: сколько же продолжалось наше плавание – месяц, два или год? Господи, как далека от меня теперь моя прежняя жизнь и оставленный мной и почти забытый город Дуракин! Как быстро и неудержимо все меняется! На корабле «Великодушие», буквально на всех парусах, я несусь в неизвестность, ничего не страшась, сбросив, как змея, свою старую кожу. Что же сохраняется в потоке изменений и превращений?

В этот момент бледный солнечный шар, утративший свою дневную непримиримость, упруго коснулся полоски земли на самом горизонте и начал за нее опускаться.

Глава 4:

ОСТРОВ ТАХАРАТ


Происшествие в порту

Борт нашего пакетбота ударился о причал Тахарата. С замирающим сердцем сошел я на незнакомый берег. Со мной рядом шла моя маленькая Клич, Калам вышагивал следом за нами. Остро пахло какими-то цветами, запах которых напоминал одновременно цитрусы и мяту. На пристани среди пальм суетилась толпа путешественников и встречающих. В некотором отдалении вытянулась вереница колясок, запряженных лошадями. Громко звенели колокольчики, подвешенные к коляскам.

Наши попутчики, тахаратские чиновники и их хлопотливые жены, были уже на берегу, окруженные друзьями и родственниками. Заметив нас, одна из трех дам, госпожа Та, подошла к нам и вручила мне записочку с адресом: она, ее муж и их друзья ждут нас к себе в гости. Вскоре они уехали, помахав нам из своего тарантаса. Кстати, среди пассажиров, спускавшихся по трапу с нашего судна, я не увидел Тита, и на пристани его тоже не было. Интересно, когда он успел покинуть корабль?

Горячее полуденное солнце заставило нас сразу же искать тень. Мы спрятались под полосатым навесом, наш багаж, заботливо снесенный сюда матросами, был рядом с нами. Калам, по-видимому, рассчитывавший, что нас кто-то встретит, озабоченно смотрел по сторонам. Однако встречающих не было видно.

По мере того, как пристань пустела, беспокойство Калама начало передаваться мне и моей милой Клич.  Под конец остались мы одни да еще подозрительная группа людей в зеленых беретах. Эти люди давно уже к нам присматривались, а теперь начали нас окружать. Неожиданно они бросились к нашим чемоданам, схватили их и, не оглядываясь, стали уходить. Мы пробовали отбить у них свои вещи или по крайней мере объясниться с ними, но все разговоры были напрасны: они лишь кивали нам головами и показывали свои зубы. Мы были вынуждены последовать за ними в город, и очень скоро подошли к деревянным воротам.

Лингвистическое Сообщество Тахарата

Предводитель зеленых беретов толкнул калитку, и мы вошли в сад, в глубине которого виднелось двухэтажное здание с длинной террасой на верхнем этаже. Вместо плоской крыши, типичной для хальских строений, его стены и окна были приплюснуты двускатной черепичной кровлей и квадратной башенкой с курантами. Из дома, размахивая тростью, спешил высокий строго одетый господин, оказавшийся, как выяснилось позже, ученым секретарем Лингвистического Сообщества Тахарата, Беней Сном. Еще издали он выкрикивал приветствия на четырех языках: кушитском, прото-иранском, английском и русском – да-да, я не ошибся – на чистейшем с легким аканьем и распевом старомосковском русском, который в наши дни и в Москве-то не услышишь. Когда мы приблизились друг к другу на расстояние трех шагов, господин остановился и с некоторой важностью повторил свое приветствие на одном только кушитском языке, но уже в развернутой форме и со всей подобающей этому случаю цветистостью. Говоря, он выделывал своей тростью всевозможные фигуры, призванные придать его речи еще больше выразительности и страстности:

– От лица Лингвистического Сообщества Тахарата (взмах тростью за спиной), и от имени наших зеленых братьев (взмах тростью в сторону столпившихся слева от нас наших «грабителей»), я счастлив приветствовать вас на благодатной земле Тахарата (круговой взмах тростью над головой), и заверить вас троих (три последовательных выброса трости в нашу сторону), что мы сделаем все от нас зависящее для успешного выполнения вашей благородной миссии.

Как только эта торжественная часть закончилась, оратор с тростью превратился в спокойного и даже несколько флегматичного господина, который сообщил нам, что нас ждут на втором этаже наши комнаты, что на террасе накрыт стол для чая и три других члена общества ждут нас там с нетерпением. Мы хотели поблагодарить за заботу странных людей в зеленых беретах, но их и след простыл – мы и не заметили, как они испарились. Нам ничего не оставалось, как в сопровождении Бени Сна направиться в дом.

Чаепитие в Лингвистическом Сообществе Тахарата

Через полчаса мы уже успели умыться и переодеться и были готовы для новых впечатлений.

Беня Сон представил нам двух молодых людей Бобчина и Добчина и отрекомендовал их как активнейших членов Лингвистического Сообщества. Они приветствовали нас в дверях столовой и проводили на террасу, где за столом сидела оживленная дама в голубом Виренея, оказавшаяся женой почтенного Бени.

Когда все уселись за стол и госпожа Сон предложила каждому из нас по маленькой чашечке душистого чая с ароматом цветка, запах которого встретил нас на причале, Беня Сон, отказавшийся от чая, предложил нам обсудить вместе с его коллегами задачи нашей экспедиции, повторив свое заверение в том, что Лингвистическое Сообщество Тахарата готово оказывать нам всяческое содействие.

После короткого представления Калама, рассказавшего, как ему видится наша работа, было решено, что наша группа проведет полевые исследования как в самом городе Тахарат, так и в горных областях острова, называемых горами Талахара. Беня Сон сообщил нам, что в горах Талахара живут схимники, сохранившие язык и обычаи легендарной древности. Тем не менее он советовал начать изучение особенностей тахаратской цивилизации и языка с простых прогулок по городу, а его коллеги Бобчин и Добчин вызвались быть нашими гидами. В Тахарате, сказали нам Бобчин и Добчин, говорят преимущественно на кушитском языке, хотя местный диалект отличается как от хальского, так и от кудратского кушитского.

Под конец господин Сон спросил, нет ли у нас каких-либо вопросов, которых он не коснулся в своем представлении. При этом он подчеркнул, что мы должны спрашивать обо всем открыто, не боясь кого-либо обидеть.

– Скажите, господин Сон, – после непродолжительной паузы задал вопрос Калам, – кто были люди в зеленых беретах, которые столь любезно проводили нас сюда, помогли нам принести наши чемоданы и при этом, несмотря на наши настойчивые вопросы, не сочли нужным объяснить свои действия?

– Эти люди принадлежат к братству, которое так и называется «зеленые», – объяснил нам господин Сон. – Они взяли на себя и старательно исполняют обет помощи приезжающим на наш остров и покидающим его. В данном случае, зная от меня о вашем прибытии, они попросили у меня разрешения встретить и проводить вас в наш Центр. А на ваши вопросы они не отвечали потому, что еще до того наложили на себя обет молчания. «Зеленые братья» тесно связаны с людьми, живущими в горах Талахара, о которых ранее шла речь и визит к которым входит в вашу программу.

– На нашем острове обеты это естественная вещь, – любезно пояснила нам Виренея Сон. – Каждый берет на себя обет, или «тахару», а иногда и несколько «тахар», и строго их исполняет. Чаще всего это что-то простое, как в случае с «зелеными», но есть и сложные, и тайные «тахары», которые значительно усложняют жизнь не только инициаторов, но и их близких, да и вообще жителей Тахарата. Ну что ж, мы к этому готовы и рассматриваем возникающие из этого обстоятельства неудобства как плату за важное право на самоограничение и жертву. Заметьте однако, что никто не обязан брать на себя какие-либо «тахары», а от наших гостей мы тем более этого не ждем.

Остаток дня был отдан отдыху и освежающему купанию в бухте Тахарата.

Тахаратские певчие птицы

Рано утром меня разбудили звонкие тахаратские птицы. Они свистели, верещали, трещали, звенели спрятанными в их горле колокольчиками. С моря дул свежий ветер, и деревья под нашими окнами вскидывали  и опускали свои ветви. Я хорошо выспался, хотя несколько раз просыпался от непривычного отсутствия качки и шума воды за иллюминатором. В саду, где мы завтракали, было уютно и отгорожено.

Только что завершилось плавание, связавшее мое прошлое с моим будущим. Оно длилось не долго и не коротко, ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы я освоился с кушитским языком и чтобы мой ребенок приготовился к рождению в этом мире. То, что происходило во мне самом, трудно давалось осмыслению. Казалось, я сам готовился к рождению, и предстояли трудные роды…

Мысли древнего мудреца, выражавшие когда-то мое состояние и оправдывавшие мою слабость и неуверенность: «Я не знаю, кто меня послал в мир, не знаю, что такое мир, не знаю, что такое я сам», – эти мысли я бы мог теперь перефразировать следующим образом. Я бы сказал: да, я все еще многого не знаю, но я больше не привязан к одному уголку Вселенной, и Вселенная не пугает меня больше, как пугала раньше: в ней есть ритм и порядок, которые, хотя и открываются всполохами и спорадически, но они говорят мне, что боль и страдание, и сама смерть не случайны и не бессмысленны. Они могут открыть нам дверь к новому опыту, если мы этого захотим. Это я уже твердо понимал, а все остальное я надеялся понять позже.

Снова и снова я благодарил Судьбу, Мировой Разум и Тита Хальского за двух моих друзей – Клич и Калама. В отношении меня Клич и Калам были людьми, которых в моем старом мире называли самоотверженными и жертвенными, хотя оба эти слова не описывают сути дела, потому что для того, чтобы отдавать мне все, что они имели, им не нужно было ни зачеркивать себя, ни жертвовать чем-либо. Это было их природой – сколько бы они ни отдавали мне, в них ничего не убывало. Иногда они казались мне слишком прямолинейными, не умеющими хитрить и обманывать, но им и не нужно было прикидываться кем-либо, а глубину их мне не дано было измерить. Иногда мне казалось, что они живут совсем на ином плане и только внешне находятся со мной. Иногда я даже начинал думать, что экспедиция Калама – это не что иное, как сценарий, созданный Титом для моего образования. О многом я старался просто не думать.

Первая прогулка по Тахарату

В сопровождении Бобчина и Добчина мы с Каламом отправились на нашу первую прогулку по городу. По совету Виренеи, Клич в этот раз осталась дома. Скоро я понял, как правилен был данный ей совет воздержаться от этой прогулки.

Город Тахарат с первого взгляда производил тревожное, я бы даже сказал пугающее впечатление. В то время как Халь утопал в зелени, а его приветливые белые домики напоминали собой средиземноморские курорты прошедших столетий, архитектура Тахарата казалась аскетичной и даже мрачной. Дома стального оттенка как будто уносились вверх, но это движение где-то останавливалось и ломалось, как будто архитекторам недоставало сил и устремленности в их порыве. Улицы были большей частью узкими и темными, по ним ездили запряженные лошадьми коляски и телеги, а также уродливые автомобили, дымившие как паровозы.

Едва мы вышли из калитки Лингвистического Центра, на нас налетел человек в каске и голубых трусиках и, не извинившись, помчался дальше. Мы оглянулись и увидели несколько других бегунов в таких же нарядах, которые стремительно неслись по улице в различных направлениях.

На первом же углу нас окружило трое попрошаек, требуя у нас денег, причем выглядели они вовсе не как люди, нуждающиеся в подачках. Бобчин и Добчин отогнали попрошаек словом «кум-кум» и посоветовали нам впредь также пользоваться этим словом, когда нам будет нужно избавляться от назойливых прохожих. Попрошайки от нас отстали, но через минуту нас обступила такая же группа, и мы отделались от них, повторив волшебное слово «кум-кум», и так продолжалось в течение всей нашей прогулки.

Вскоре мы вышли на центральную площадь с памятником отцу-примирителю народов ар-Кади и увидели странную картину: два десятка людей, разместившихся по всему периметру площади, замерли неподвижно в позе, повторяющей позу человека на пьедестале, а так как каменный истукан был изображен стоящим с полусогнутыми коленями, это делало положение копирующих его позу людей настоящим мучением. В ответ на наши удивленные взгляды и возгласы, Бобчин и Добчин по очереди начали нам объяснять происходящее:

Бобчин: Эти люди взяли на себя обеты, или «тахары», и должны их исполнять.

Добчин: Самые простые из этих «тахар», не требующие воображения, это быстрый бег, попрошайничество и подражание позе отца-примирителя народов.

Бобчин: Дело в том, что усмиряя свою гордыню, ар-Кади все это лично практиковал: много бегал, просил милостыню у прохожих, не имея в этом нужды, и долго стоял на полусогнутых коленях.

Добчин: Все эти люди также имеют в виду совершенствование, самоуничижение и следование высоким моделям, потому никто в городе не берется их осуждать, однако далеко не все им подражают.

Бобчин: Многие придумывают более тонкие и более изощренные способы очищения, и некоторые достигают в этом деле поразительных результатов.

Добчин: Страсть к очищению захватывает все большее количество граждан нашего города, но она никогда не приводит к разногласиям и не порождает гордыню.

Обходя живые статуи, уклоняясь от бегунов и отгоняя от себя попрошаек при помощи магической формулы, мы двинулись дальше.

Вскоре мы подошли к площади Четырех Ветров. Как и в Хале там возвышались Храмы Ветров, и нематериальный вихрь между ними нес сотни людей по причудливой орбите, свободной от силы гравитации земли и подчиненной иной более властной силе. Мы вошли в этот поток и отдали себя радостному вихрю, поднявшему нас над землей и закружившему в небе. Когда мы опустились на землю и, сойдя с площади, вновь оказались на улице, Калам прочитал нам в переводе на кушитский знаменитое место из Пятой Песни «Божественной комедии» Данте, где мрачный вихрь кружит в аду сонмы страдающих душ:

Как журавлиный клин летит на юг,
С унылой песнью в высоте нагорной,
Так предо мной, стеная, несся круг
Теней, гонимых вьюгой необорной.

И как скворцов уносят их крыла,
В дни холода, густым и длинным строем,
Так эта буря кружит духов зла
Туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем;

Им нет надежды на смягченье мук
Или на миг, овеянный покоем.
И я узнал, что этот круг мучений
Для тех, кого земная плоть звала,

Кто предал разум страсти вожделений.[1]


– Сила, которой мы отдаемся с радостью, противоположного свойства, – заметил он. –  Она не разделяет, а объединяет тех, кто сделал внутреннее возрастание своей сознательной целью. Там ветер гнетущей безнадежности – здесь ветер предчувствия блаженства «халя-по-ту-сторону-любого-халя». Тот вихрь ослепляет человека темной силой страстей, этот же поднимает вверх к смыслу и назначению Всего. Он несет нас на головокружительной высоте, и от радости единения и полета захватывает дух. Это – радость бытия, но бытие это не страстное и самодостаточное, оно уверенно обнимает все, что можно обнять, соединяясь с высочайшим Замыслом и Смыслом.

Слова Калама радостно ложились в мое сердце. Я был счастлив, постигая смысл и замысел Всего, и понимая: все, что раньше казалось мне несправедливым, бессмысленным и неисправимым, осмыслено и оправданно, а участие в претворении этого Смысла требовало от меня напряжения всех моих сил и способностей. Можно ли желать для себя чего-нибудь лучшего?

Наше продвижение в глубину городских кварталов с каждым шагом становилось все труднее, потому что нам приходилось преодолевать все новые и новые препятствия. То это были идущие нам навстречу плотные и густые поющие процессии, то круговые, овальные и многоорбитные человеческие вихри, подобные тому, в котором мне довелось уже летать и кружиться в Хале и который кружил также и в Тахарате между Храмами Ветров, то это была запрудившая перекрестки и площади толпа, зачарованная речами проповедника. Нам приходилось каждый раз останавливаться и, выяснив у Бобчина и Добчина смысл происходящего, а также посмотрев на то, что в этом месте делалось, и послушав, что там говорилось или пелось, совершать затем глубокий обход или же совсем уходить с намеченного пути, траектория которого была известна лишь нашим гидам.

Естественно, язык, на котором говорили тахаратцы, был предметом нашего особенно пристального интереса. С первых же услышанных мною на улице слов, к великой радости, я убедился, что я все или почти все понимаю. Только изредка проскальзывали одинокие слова и обороты, неизвестные мне, основной же речевой поток был для меня не новостью, и я даже мог уловить особую тахаратскую ритмику и рисунок, связанные с общей настроенностью тахаратцев на преодоление тех ограничений, которые были мало заметны в климате Халя.

Также как и в Хале, я иногда слышал здесь и совсем другой язык, легкий и прозрачный, как ветер. Я сразу же догадался, что это был прото-иранской язык, и Калам подтвердил мою догадку. Для него, как и для Клич, этот язык был родным и знакомым с детства. Я же только догадывался, что в живых пластах его символов и палитре оттенков таились огромные возможности глубинных интуиций.

«Кушитский язык – это язык идей и вещей, а прото-иранский – это язык ветра», – когда-то сказала мне Клич в ответ на мой вопрос о языках. Я вернулся в Лингвистический Центр с твердым намерением постичь прото-иранский язык.

Капризы филологии

Всякое знание есть знание того, что человек видит в самом себе. Другой человек смотрит на то же самое со своего угла. Третий смотрит из еще одного места. Кто из них ближе подошел к истине? Вполне возможно, что истина не имеет никакого отношения ко всем описаниям. Истина молчалива, она не дается разговорчивым.

Для того, чтобы овладеть языком символов нужно на время отказаться от языка идей и событий. Нужно покинуть место, где живут вещи и идеи, нужно пренебречь идеями и вещами, и тогда в мареве оттенков и отзвуков может возникнуть искомое знание. Но может и не возникнуть. Символы скрытны и темны. Они лишь по видимости просты.

Изучать прото-иранский язык нужно было осмотрительно и вовсе не прямолинейно. Это мое ощущение подтвердила и Клич, когда я поделился им с нею.

– Символы нельзя видеть старыми глазами. Нужно вырастить себе новые глаза.

Я решил посоветоваться с Беней Сном и, конечно же, с Каламом.

Калам сказал:

– Символы – это кирпичи мифа. Если вжиться в миф, символы откроются изнутри. За ними стоит вся история Вселенной, весь опыт прошлого и будущего.

Беня Сон сказал другое:

– Никто не знает, как обучиться прото-иранскому языку. Понимать и говорить на нем люди начинают мгновенно. В Тахарате есть один человек, который может вам в этом помочь. Главное войти с ним в резонанс.

В результате этих разговоров и размышлений я понял следующее. Язык это покров реальности, и по мере того, как покров этот истончается, реальность просвечивает сквозь него такая, какая она есть. И тогда это уже не Иллюзион с Богом-фокусником или Богом-обманщиком, а Вселенная, наполненная смыслом и созданная для решения определенной сверхзадачи. Бог – это живая тайна и задача Вселенной. Близость к Богу – это близость к той задаче, в решении которой слепо участвуют и былинка, и ящерка, и Солнечная система, и человек. Наша главная забота – снять покровы, закрывающие эту тайну так, чтобы между нами и тайной оставалась тончайшая кисея, то есть язык, ее уже почти не скрывающий. Такая преграда, которая тоньше кожуры финика, уже не преграда, а дверь. Вот что такое прото-иранский язык, который мне предстояло постичь.

Больше того, в пространстве этого языка исчезал конфликт между Богом-тираном, создавшим Вселенную сна и воронку Времени, и Богом-по-ту-сторону-Бога, или, что то же, Ветром-по-ту-сторону-всех-Ветров, о котором писали великие визионеры прошлого и настоящего. Этого конфликта, собственно, уже нет в санскрите, где каждый из этих двух Богов занимает подобающее ему место. Он возник в страстном поле, созданном древними семитскими языками и теми новыми наречиями, на которые эти языки наложили свою печать.

Трубач и змеи

На другой вечер Беня Сон повел меня к человеку, который мог мне помочь овладеть прото-иранским языком. Господин Сон сказал, что этого человека зовут Клеанф и что он обитает в трущобах.

На этот раз в свете редких фонарей город показался мне еще более причудливым, чем вчера. На площадях горели костры, бросавшие мечущиеся тени на дома и глухие ограды. Тут и там глухо звенели колокола и раздавались протяжные распевы, полные тоски и томления. Около часа мы шли по городу, проходя через толпы попрошаек, танцоров, ораторов и демонстрантов.

Наконец, мы подошли к полуразрушенному дому, откуда выскочило несколько свирепейшего вида псов, приветствовавших нас оглушительным лаем. Беня Сон утихомирил их одним лишь словом, после чего мы вошли в пролом стены и начали продвигаться вглубь строения по шатким мосткам, изредка перепрыгивая через ямы и обходя нагромождения отбросов на нашем пути. Потом мы долго спускались по узкой лестнице почти в полной темноте. Собаки, тихонько скуля, шли за нами следом. В тусклом свете, проникающем в помещение из дыр в крыше и стенах, мы видели шевелящиеся тени, слышали шепот и вскрики, но были это люди или какие-то другие существа, невозможно было разобрать. Темнота сгущалась, и двигаться становилось все труднее. Спуск закончился.

Внезапно ударил тонкий луч света, зазвучала какая-то музыка, пространство раздвинулось, и перед нами оказалась группа людей, сидящая полукругом в арочном зале, похожим на амфитеатр. Сидящие были обнажены по пояс, грудь, шея и туловища их были окольцованы шипящими змеями. Содрогнувшись от ужаса, я не знал, бежать ли мне или ждать развития событий. Взглянув краем глаз на спокойно стоящего рядом Беню Сна, я собрал все свое мужество и не тронулся с места.

Перед нами вдруг оказался молодой человек отрешенной внешности, игравший на трубе. Мы с Беней Сном уселись рядом с другими. Собаки также уселись и уставились на трубача. Я не знаю, что он такое играл. Мы ведь пришли, когда игра уже началась. Сначала я слышал хрипы и вздохи, потом я перестал слышать какие-либо звуки, но почувствовал, что меня окольцовывает огромная змея. Жуткое шипение ее раздавалось у самого уха. Я сидел неподвижно. Страх исчез. Я слышал, как из меня уходит все наносное; мое тело и обвившая его змея были вне меня  – мною остался лишь стержень, голый и гладкий как меч. Я за него не боялся, остальное меня не интересовало.

Раньше мне не раз доводилось слушать музыку, и каждый раз я мог только какое-то время следовать за ней. После этого я ее терял, а потом снова ловил ее и плыл вместе с нею, и так снова и снова. Тут же в полутемном арочном зале мой внутренний стержень и был этой музыкой: мы были с ней одним, и я из нее не выпадал. Всякая длительность исчезла, вместо нее была чистая пластика, и эта пластика была мною. Мое «Я» гнулось, тянулось, скользило, поднималось и опускалось. Вселенная была мной, и у нее не было множественности. Это был чистый поток реальности.

Я очнулся на улице, у меня слегка кружилась голова. Нас окружали четыре знакомые собаки, как мне казалось, смотревшие на меня заботливыми собачьими глазами. Рядом со мной был Беня Сон, который что-то мне говорил. Я запомнил некоторые его слова: «Миф – это рассказ об истинном событии или переживание его. Богами являются Озирис и Зевс, а намеком на них служат жук, змей и коршун. Реальность безoбразна, а символ иносказателен. Нужно изощрить свой дух до предела и сделать шаг от символа к реальности. Это сейчас и случилось». Я понимал Беню Сна, однако понять, что мне сказал Клеанф, игравший на трубе и усмирявший змей, и что со мной произошло, я еще не был способен.

Чиновники и их жены

Калам, Клич и я отправились в гости к нашим попутчикам по пакетботу: господину и госпоже Та, господину и госпоже Ха и господину и госпоже Рат. Дом, в котором они жили, как и Лингвистический Центр, находился в зеленой зоне, где не было типичной для Тахарата устремленной ввысь и надломленной архитектуры. Среди деревьев и кустов стояли небольшие домики, и в одном из них нас принимали наши попутчики.

И на нашем судне компания эта казалась мне очень тесной, здесь же они и вовсе выглядели одной семьей. У себя дома они были еще непринужденней, чем во время плавания. За угощением речь шла о множестве разных предметов. Дамы наперебой расхваливали мой кушитский, утверждая, что он у меня безупречный и идиоматический, однако я не подавался на лесть, прекрасно зная все свои недочеты. Когда же они попросили нас поделиться своими впечатлениями от Тахарата, мы с Каламом с некоторым смущением рассказали о своих прогулках по городу и упомянули о моем визите к Клеанфу. Оба мы признались, что не совсем понимаем динамику городской жизни, которая кажется нам хаотичной и надрывной. Мы чувствуем разные состояния у отдельных групп людей и не понимаем, как они между собой соотносятся.

Чиновники и их жены слушали нас с большим вниманием и халем. Господин Та, старший из трех чиновников, объяснил нам, как он понимает основной принцип тахаратской жизни. Он сказал:

– Остров Халь комплектуется людьми, выпавшими из Щели, и их потомками. На контрасте с условиями их жизни до выпадения, Халь больше всего дорожит спонтанной радостью бытия (халем), в то время как Тахарат решает практическую задачу другого уровня: готовит человека к штурму последних вершин. Поэтому здесь так актуальна динамика борьбы и преодоления. «Тахарат», как известно, означает «очищение», но у этого названия есть и другие значения: «выход», «прорыв» и «штурм». Все те экстравагантности, с которыми вы столкнулись в Тахарате, лишь внешние признаки общей тяги к преодолению своей конечности и любви к вечности. За этим стоит не всегда сгармонизованный порыв к свободе.

Помолчав он добавил:

– Халь – остров созерцателей, Тахарат – остров борцов. Однако, сколько на этих островах людей, столько существует видов созерцания и борьбы и форм их сочетания. Всё это вовсе не лежит на поверхности.

Напоследок он нам сказал:

– Вы все относитесь к разряду искателей, а не созерцателей, и потому вас притянул к себе остров Тахарат. Теперь ваше будущее зависит от того, найдете ли вы здесь для себя достойную задачу. Если найдете, вы останетесь на Тахарате. В противном случае вы отправитесь дальше на поиски себя и своей истинной родины.

На мой вопрос об общественном устройстве Тахарата с удовольствием ответила госпожа Та:

– У нас на острове консульское правление. Мы и наши мужья являемся правителями Тахарата. То, чего не замечают мужчины, видим и исправляем мы, а они, наоборот, восполняют нашу близорукость. Аппарат чиновников в нашем распоряжении очень невелик, тахаратцы охотно делят с нами труды по управлению островом, рассматривая это как своеобразную «тахару». Как и на острове Халь, у нас нет серьезных социальных трений или конфликтов, потому что наше внимание поглощено не установлением сомнительной социальной гармонии, а преодолением своей ограниченности, или конечности. Как и Халь, мы являемся «цивилизацией подъема» или «прибыли». Однако в нашем архипелаге есть и «цивилизации спуска» или «ущерба», и вам еще предстоит с ними столкнуться.

На другое утро был намечен отъезд в горы Талахара, однако нам пришлось отложить его из-за Клич. Она сидела в кресле, подобрав под себя ноги, и смотрела на меня своими серыми любящими глазами. Ее тело прислушивалось к шевелению в ней маленького тельца нашего ребенка, а ее взгляд был направлен на живую душу, еще не отделившуюся от нее самой.

Ей пришло время рожать, и Беня Сон вызвал для нее из города опытную акушерку Ойле. Та пришла, увела Клич в ее комнату и затворила за собой дверь. Пару раз туда входила и оттуда выходила Виренея Сон. Мы с Каламом кружили вокруг этих дверей и прислушивались к звукам, доносящимся из комнаты Клич, но там было тихо, очень тихо. Иногда нам казалось, что мы что-то оттуда слышим, но это было ни чем иным, как стуком передвигаемых стульев. Я мысленно посылал Клич силу и любовь и слышал ответные импульсы ее благодарности. Калам, у которого никогда не было своих детей, был трогателен в своей заботе о Клич и обо мне.

Ближе к полудню у Клич родился ребенок, мой сын.

Посещение Евсегола

Общество схимников, собравшаяся вокруг своего патриарха Евсегола, жила в пещерах в горах Талахара, пренебрегая неудобствами, и проводила время в созерцаниях и пьянстве. Поговаривали, что время от времени камни падали на них с потолка их пещер.

Избранная публика из Тахарата, художники, философы и литераторы, наезжала в горы из города, чтобы лично участвовать в тайнодействиях у костра и в темных уголках пещеры. Сам Евсегол был угрюмым мизантропом и инициатором бескрайних попоек. Он пел под гитару мрачные песни собственного сочинения и был непререкаемым знатоком алхимии и древних языков. По свидетельству экспертов и среди них Бени Сна Евсегол нес в себе мощный сгусток духа, а черная ругань, с которой он обрушивался на своих посетителей, способствовала их скорейшему очищению.

К нему мы и отправились с Каламом в одно прекрасное утро.

Мы ехали в коляске на запад. Всю ночь шел дождь, и утреннее солнце отблескивало тысячами радостных бликов, слепивших нас из луж, от гладких полированных граней скал, мокрой травы и листьев кустарника. На передке сидел бодрый тахаратский кучер, и колокольчики на нашей коляске весело звенели. Хорьки и тушканчики, напуганные этим звоном, пускались от нас наутек, прятались за кусты и за камни и замирали там, дрожа своим маленьким тельцем и думая, что мы их не видим.

Я ехал и думал о том, что у меня нет своего дома, но есть Калам, Клич и ребенок, и что они – моя опора и предмет моей любви и заботы. Позади была длинная и однообразная жизнь, прожитая в городе Дуракине, и краткое пребывание в городе Халь, изменившее мои обстоятельства. И еще – было долгое морское путешествие из Халя в Тахарат, по важности и насыщенности равное всей моей прежней жизни. В Хале мне снился город Дуракин, в Тахарате мне снился город Халь, когда-нибудь мне приснится эта поездка в горы Талахара. А пока – разворачивается путешествие в горы за новыми впечатлениями, которые могут открыть мне смысл моего пути…

На развилке, где дорога наша сворачивала, нас обогнал экипаж, в котором сидела решительного вида женщина и три вертлявых молодчика. Их коляска также повернула в сторону гор, и я подумал, что мы с ними еще сегодня встретимся. Встретились мы через десять минут, когда догнали их на горной дороге: у их коляски отлетело колесо, но все обошлось благополучно: путники отдыхали, а их кучер ремонтировал коляску.

Мы с Каламом вышли из своего экипажа и предложили им место в нашей коляске, но они нас заверили, что в этом нет надобности, так как ремонт колеса уже приближался к концу. Мы познакомились: путники оказались тахаратскими литераторами, а женщина решительного вида была покровительницей наук и искусств.

Калам задал ей вопрос:

– Что вы скажете о Евсеголе? Вы ведь, кажется, тоже направляетесь к нему?

Дама ответила тоном, исключающим возражения:

– Евсегола можно только любить – безумно, абсолютно, отчаянно любить. Все остальные формы оценки и восприятия осыпаются в прах. Если вы не знаете, что такое любовь, и не готовы умереть за нее, не ездите к нему.

От Тахарата до пещеры Евсегола был день пути, но дорога в горы была извилиста и опасна. Наш кучер знал свое дело, и лошади его слушали. Большую часть пути мы ехали по живописному ущелью вдоль горных речек, скал и обрывов, изредка попадая в зоны густого тумана или оказываясь в подножье водопадов, с грохотом разбивавшихся на тысячи водяных искр. Иногда наш путь проходил по горным плато, поросшим густыми травами и мелким кустарником, но дорога здесь была бугристой и ухабистой. Трудности пути компенсировались яркими красками горных пейзажей.

Через какое-то время коляска с литераторами и решительной дамой снова нас обогнала и скрылась за поворотом. Быстро стемнело, но взошла большая круглая луна, причудливо освещавшая окрестности. Я слышал как задул лунный ветер, и в ответ ожили и затрепетали ночные цветы и заросли густого кустарника вдоль дороги. Мы подъехали к входу пещеру и вошли в просторное помещение, пахнущее дымом и прелью.

Посреди пещеры горел костер, справа от него на расстеленных шкурах сидела группа людей. Тут же находилась решительная дама и трое ее спутников из Тахарата. Все были изрядно пьяны и подпевали Евсеголу, человеку с резким скрипучим голосом, метавшему искры из своих полумертвых глаз, который руководил нестройным хором, певшим что-то из пиратского репертуара:

Солнце между реями крутится едва,
Там на горизонте золотые острова.
Пенистые взрывы, черная вода,
Киль наш оплела морского бога борода.
Мы плывем вдали от всяких берегов,
Проплывая трупы затонувших облаков.
Забирайте, люди, ваши города,
А нам нужна лишь пена да соленая вода[2].


Нам предложили крепкого питья, от которого мы не отказались: после целого дня в тряской коляске хотелось поскорей обрести некоторый халь. Вскоре мы уже подпевали вместе со всеми:

Забирайте, люди, ваши города,
А нам нужна лишь пена да соленая вода.

Это была нормальная пьянка, как две капли воды похожая на те, участником которых я не раз бывал в Дуракине. Стоял невообразимый гул: все говорили и никто никого не слушал. Потом вскочил Евсегол и, брызгая слюной, – трудно было в это поверить! – стал обкладывать всех присутствующих, а заодно и отсутствующих архаичным матом на натуральном русском языке. Классический язык и экстремальная символика обращения возымели действие на собравшихся, и внимание присутствующих обратилось к оратору. Тут он резко сменил тему и, прерываемый изредка репликами поклонников, сказал буквально следующее:

– Господа говнюки и госпожи проститутки. То, что я имею вам сказать, на самом деле вам не поможет, ибо в пространствах Большого Иллюзиона, вы были, есть и навсегда останетесь дебилами и ничтожествами. Чтобы перестать ими быть, вам нужно для начала децентрализовать ваши, с позволения сказать, мысли и «извратить» ваши души. Нужно похоронить древо добра и зла и раз и навсегда отказаться от дебильного халя хальцев и идиотической «тахары» тахаратцев, не говоря уж о примитивной магии «теле-еле» кудратцев. Тогда может появиться что-то стоящее…

– Например?

– Например, может возникнуть глубинное брожение, способное разорвать путы вашего восприятия.

– Что случилось с нашим восприятием?

– Вы верите в фундаментальность окружающей вас реальности и отталкиваетесь от раздробленности вашей психики. Вы не видите иллюзорность того, что вы считаете реальностью. Вас переполняет горючее вещество, ответственное за вашу пассивную воспламеняемость по всякому поводу и за вашу безвольную центробежность. В вашей пассивности и пустоте вы ведете спровоцированную жизнь, отдаваясь любому мимолетному ветру. Вы не способны на автономное желание, свободное от хальских или тахаратских конкретизаций. Вы не знаете, что такое гранатовый ветер и ветер, создаваемый взмахами шести крыльев Люцифера.

– Что же нам делать?

– Бунтовать – против самих себя и против Всего. Однако, как я уже сказал, вы не способны на радикальный бунт. С вами абсолютно бесполезно разговаривать. Поэтому я буду петь пиратские песни, и ни одна присутствующая сволочь не посмеет на это возразить.

Присутствующая сволочь раболепно смотрела на своего пророка, медленно впитывая его глубокие мысли. Сам Евсегол взял в руки откуда-то появившуюся гитару и, фальшивя, запел хриплым голосом очередную «евсеголовскую» песню. Закончив петь, он одним глотком выпил стакан дешевого коньяка и устало опустил гитару на пол.

На обратном пути в Лингвистический Центр Калам сообщил мне, что тахаратский этап нашей экспедиции подходит к концу и предложил готовиться к новому плаванию. Он сказал, что скоро пакетбот «Саха» должен зайти в нашу бухту за провизией, он-то и повезет нас дальше – на остров Кудрат. Слово «кудра» означало «состояние силы» и это было очень кстати, потому что после всех событий последних дней я чувствовал себя вконец вымотанным и опустошенным. Мне необходимо было собраться с силами. Я думал: преодолеть себя можно только опираясь на поднимающую нас силу, однако Калам сказал: «Сила нам нужна для того, чтобы еще острее почувствовать свою слабость…»

Глава 5

НОВОЕ ПЛАВАНИЕ


«Летучий голландец»


(Второй рассказ Туэля)

Итак, мы снова на стареньком пакетботе «Саха», что значит «Великодушие», и снова капитан Фладд и старший офицер Туэль пригласили нас в свою каюту на ужин. Как это было во время нашего путешествия из Халя в Тахарат, ужин был тщательно продуман и  великолепно сервирован, и гвоздем вечера была новая морская история, рассказанная Туэлем.

– Издавна известно, – начал свою историю Туэль, – что в открытом океане встречаются суда, на которых либо вся команда и пассажиры оказываются мертвыми, либо – вовсе без единого человека с явными признаками стремительного бегства с них людей. Во втором случае можно обнаружить следы поспешного спуска шлюпок на воду и быстрой, а иногда незаконченной погрузки на них всего необходимого. Без сомнения, команда и пассажиры этих судов пытались спастись от внезапно надвинувшейся на них смерти.

Прошлой осенью капитан кудратского корабля «Уранг Медан» передал по радио сигнал бедствия, известив, что все офицеры его корабля уже погибли, а сам он умирает. Когда к месту трагедии подоспели спасатели, им уже нечего было делать – на корабле не было никого в живых. В разных местах лежали мертвые матросы и офицеры с выражением ужаса на лице. Нападение грабителей исключалось, ведь на телах погибших не было обнаружено никаких следов увечий, а все ценности оказались на месте.

Той же осенью возле мыса Эола были найдены две совершенно безлюдные яхты с запасом воды, продовольствия и спасательных средств. Что заставило людей столь поспешно покинуть их? И не к этой ли категории морских трагедий следует отнести случаи бесследного исчезновения в океане целого ряда судов?

Все эти случаи долгое время оставались загадкой, хотя существовало несколько версий объяснения этого явления. Согласно одной из них, причиной несчастных случаев являлся не слышимый нашим ухом ветер Тирей, который носится над гребнями волн штормового моря. От него людей охватывает страх, переходящий в ужас. В таком состоянии люди спешно спускают на воду шлюпки и покидают корабль, либо просто бросаются за борт, а иные находят свою смерть на палубе корабля.

В этой связи вспоминается давний случай, которому мы с капитаном Фладдом были свидетелями, когда по окончании Морской академии служили офицерами на фрегате «Наоми», ходившем к далеким Нольским островам. Путь туда лежит к северу от трассы Халь-Тахарат-Кудрат мимо Ленного мыса и Коровьей бухты, известной своими чистыми источниками и сладкими плодами. Вообще среди островов архипелага Макам это место известно постоянным присутствием в нем неведомых существ, которые, дорожа его удаленностью от проторенных путей, освоили его для своих целей.

Как-то раз, когда, миновав Коровью бухту, мы огибали Ленный мыс, на нас обрушился сильный встречный ветер, поднявший на море нешуточное волнение. Разразилась буря. Сначала – южный вихрь, потом – ливневый обвал. Убрав паруса, мы попытались удержаться от дрейфа на двух якорях, так как глубина нам это позволяла, но скоро убедились в безнадежности этой затеи: шквальный ветер срывал нас каждый раз с места.

Далее случилось событие, которое так и осталось для нас необъясненным. Впереди по нашему курсу мы увидели бриг «Торнадо», который на всех парусах несся нам навстречу и должен был поравняться с нами очень скоро. Пока он несся мимо нас, я разглядел его со всеми подробностями. На месте обычного грота-рея на нем находились сухой рей и косой грот, который, как и бизань судна, имел гафель и гик. Однако этот парус был больших размеров, чем обычная бизань. Передняя шкаторина триселя была прикреплена к сегарсам, одетым на грот-мачту, по которой они двигались вверх и вниз, а задние фордуны были поставлены на тали. На палубе брига не было ни одного живого человека.

Неожиданно бриг исчез из вида, для чего не было никаких разумных объяснений, ибо он не мог просто так раствориться. Но он именно растворился в воздухе на глазах десятка разглядывающих его людей, включая меня. Мы решили, что его накрыла встречная волна и он мгновенно пошел ко дну. Нужно ли говорить, что мы почувствовали, будучи свидетелями подобного зрелища.

Между тем ветер крепчал, раздумывать долго было нельзя и мы были вынуждены, вернувшись назад, зайти в Коровью бухту, рассчитывая переждать там непогоду. И действительно, в бухте, защищенной со всех сторон высокими отрогами Коровьего хребта, было безветренно и спокойно. Там уже находилось одно судно, очевидно, тоже искавшее в ней укрытие от непогоды. Приблизившись, мы увидели, что это рыбацкая шхуна «Непокорная», на палубе которой кишмя кишело народу. Со шхуны просигналили, что нуждаются в нашей помощи и высылают к нам шлюпку для объяснения. И действительно, скоро шлюпка прибилась к нашему борту и к нам на палубу поднялся румяный офицер, рассказавший, что произошло незадолго до этого.

Оказалось, что когда, спасаясь от встречного ветра и волн, шхуна вошла в Коровью бухту, в бухте уже оказались три шлюпки, полные людьми. Кроме того, держась за доски и другие плавающие предметы, в воде барахталось множество перепуганных людей. Подобрав в первую очередь людей, оказавшихся за бортом, а затем подняв на шхуну шлюпки, капитан попытался выяснить, что же с ними случилось.

Все, что он смог узнать от поднятых на палубу людей, это что они были членами команды и пассажирами брига «Торнадо» и что, когда задул сильный ветер, они вдруг почувствовали, что какая-то непонятная сила гонит их с судна. Люди на бриге стали судорожно спускать шлюпки и прыгать за борт, так что на бриге скоро не осталось ни одного человека. Покинувшие бриг были втянуты течением в Коровью бухту, где их и подобрала рыбацкая шхуна.

По просьбе румяного офицера, мы взяли часть спасенных со шхуны людей на свое судно и своевременно доставили их на Нольские острова. Бриг «Торнадо» стал классическим «Летучим голландцем», встреча с которым, согласно морскому поверию, предвещает несчастье, однако никакого несчастья с нами не случилось. А дальнейшая судьба брига так и осталась неизвестной.

Однако история на этом не закончилась. Один из спасенных матросов рассказал позже следующую историю. Ночью перед штормом он стоял на вахте на палубе и увидел, что бриг оказался в центре светового столба, змеей уходящего в небо, который двигался по поверхности моря вместе с кораблем. Внутри этого цилиндра было светло, как днем, а само освещенное пространство было волокнистым и пещеристым, населенным бледнолицыми существами в человеческий рост. Существа эти двигались по палубе, но также легко поднимались и опускались по воздуху, держась за выступы и расщелины живого пространства. Казалось, они передвигают какие-то прозрачные предметы, что-то из них сооружая. Матрос хотел ударить в колокол и разбудить команду, но не смог пошевелиться. Когда работа неизвестных существ на палубе была закончена, световой столб растворился и матрос вышел из транса. Он немедленно сообщил о происшествии старшему офицеру, но тот принял его рассказ за галлюцинацию и посоветовал ему придержать язык, чтобы не стать посмешищем товарищей. А утром задул резкий ветер и начался шторм, закончившийся потерей брига «Торнадо».

Но и это еще не все. Другой матрос, спавший в ночь перед штурмом в кубрике, видел необычный сон. Во сне он стоял на вахте у грот-мачты. Неожиданно к нему подошел человек без кровинки в лице, похожий на мертвеца, и спросил его: «Как ты очутился в изнанке реальности?» Не растерявшись, моряк ответил бледнолицему незнакомцу: «Изнанка реальности это и есть реальность». Тогда незнакомец ударил его в грудь и сказал: «Скоро ты останешься без своего брига». Так оно и случилось.

История, рассказанная Туэлем, вызвала во мне множество реминисценций. Моряки, лишившиеся своего судна, напомнили мне мою собственную судьбу. Трижды я терял свой корабль – сначала город Дуракин, потом Халь, а сейчас Тахарат, – каждый раз я успевал привязаться к своему старому пристанищу, и каждая утрата давалась мне нелегко. Что, если когда-нибудь, потеряв старую почву, я не обрету новой? Слова, услышанные во сне моряком: «Скоро ты останешься без своего брига», – казались мне относящимися ко мне, хотя полного смысла их я не понимал.

Старые и новые мифы

Отправляясь в новое плавание я взял на себя обет, или «тахару», начать штурм прото-иранского языка. Однако я не имел ни малейшего представления, как мне к этому делу подступиться. С одной стороны, не было никаких ясных руководств или учебников, по которым можно было его изучить. С другой стороны, я был предупрежден моими друзьями, что в последнее время развелось огромное количество самозванцев и шарлатанов, которые претендуют на статус учителей. Эти учителя либо требуют от учеников за свою науку рабского послушания и больших денег, либо забирают у них то, что дороже всяких денег – их квинтэссенциальную сущность, источник их внутреннего света. Некоторые из этих учителей ссылаются на скрытый источник знания, традицию преемственности, идущую от Адама Кадмона, Вавилонской башни или египетских пирамид. Ясно было, что на этот раз Клич и Калам едва ли могли быть для меня серьезными помощниками. Когда-то они нашли свой ключ к решению этой задачи, теперь мне предстояло сделать это по-своему. Мои посещения Клеанфа и Евсегола могли дать мне какую-то подсказку, однако я до сих пор не видел ясно, какую.

Я проводил дни, вживаясь в старые мифы, пытаясь через них разглядеть лицо Вселенной. Я верил, что эти мифы были дверьми для выхода в иные измерения, в высшие и низшие миры. Маленькая девочка находила под кустом целый мир с городами, королями, рыцарями и принцессами. Поднявшись на высокое дерево, крестьянский сын попадал на небо и гулял там среди небожителей. Другой сказочный герой проваливался в колодец и оказывался среди обитателей подземных глубин. Ветер, звезды, горы, моря и реки – все там было иным, все говорило с людьми и друг с другом на новом языке.

Тысячу раз прав Евсегол, утверждающий, что сегодняшнее состояние человека замыкает его в реальности, из которой для него нет выхода. Современный человек не видит ничего за пределами своей тюрьмы и не может сопротивляться разрушительным внешним силам. Мир для него непроницаем, а сам он раздроблен и растерян. Его мысли и переживания случайны и фрагментарны, так что непонятно, что их объединяет и на чем они держатся. Его реальностью управляют анонимные законы и силы, неизвестно откуда берущиеся и куда ведущие. Он – раб внешнего мира, и в то же время для него нет никакого мира, а есть одни только различные версии его.

Где же найти ключ к сегодняшнему веку и его мифу? А без такого ключа как разгадать собственную судьбу? И что если у мифа, который я ищу, нет никакого сюжета – одна только хроматическая канва? Может быть именно это хотел сказать своей игрой на трубе Клеанф – заклинатель змей?

Будни и тревоги на пакетботе

На этот раз на пакетботе «Саха», кроме нас четверых – Калама, Клич, моего сына Никлича и меня, было восемь пассажиров. К великому моему удивлению, среди пассажиров судна оказались мои старые знакомые – три голых старичка Высокий, Равновысокий и Третий с повязкой на левом глазе. Целыми днями они сидели на палубе, пили кофе с ромом, курили тошнотворные сигары и резались в карты, вполголоса переговариваясь и хихикая. В их облике ничего не говорило о том, что это могущественные правители островов архипелага Макам. Скорее они были похожи на выживших из ума пенсионеров, развлекающихся анекдотами и картами.

Был еще невысокий худой господин в шляпе, которого звали Опий, избегавший всякой компании. Столкнувшись с кем-нибудь на трапе или в коридоре, он делал вид, что никого перед собой не видит, что вызывало взаимную неловкость и неприятный осадок. Зато Клич вызывала у него острый интерес, и он пытался установить с ней личные отношения. Как только я выходил из каюты Клич, господин Опий тотчас же оказывался у ее двери и начинал с ней переговоры. «Николай только что ушел, – сообщал он ей. – Он совсем ушел. Я бы хотел познакомиться с вами поближе». На что Клич обычно отвечала из-за закрытой двери: «С удовольствием, но сейчас мне некогда. Я кормлю малыша. Приходите на палубу после обеда». Но господин Опий не унимался и требовал немедленного свидания. Эта сценка повторялась ежедневно по утрам, однако после обеда на палубе он вел себя как обычно: избегал встреч со всеми, включая Клич, а сталкиваясь с человеком нос к носу, конфузился и делал вид, будто он его не видит.

Кроме названных личностей на остров Кудрат с нами плыли две пары молодоженов, вот и все. С этими как будто бы было все в порядке за исключением их обыкновения устраивать любовные сцены в самых невероятных местах. Занятые только друг другом и застигнутые врасплох, они лишь мило улыбались, любовных занятий не прерывая. Вскоре все мы привыкли к их непосредственности и, проходя мимо, вежливо с ними здоровались, а они столь же вежливо отвечали на приветствие.

В этом окружении мы четверо были предоставлены самим себе и жили так, как если бы мы были совсем одни на пакетботе. Как и во время прошлого плавания, рано утром я выходил на палубу размяться и облиться холодной морской водой. Небо поражало богатством красок и облачной живописи, зато ветер был неустойчив, менялся каждый день, а иногда по нескольку раз на день. Я опять чувствовал себя во власти потока, который нес в неизвестность меня, мою возлюбленную Клич, моего друга Калама и моего сына Никлича.

Признаться я снова был недоволен собой и всем происходящим. Дни проходили за днями, по существу же ничего не менялось, а главное, не менялся я сам. Я был почти таким же отгороженным от людей и от мира человеком, каким я был когда-то в городе Дуракине. По-прежнему все вертелось вокруг меня, все служило мне, и даже верных Калама и Клич я воспринимал как две свои тени. Слишком самоотверженно и без остатка они отдавали мне самих себя, ничего не прося взамен, радуясь каждому моему маленькому успеху. Мне хотелось, чтобы они восстали против моего деспотизма, начали со мной бороться, были хоть немного более упругими и неподатливыми.

Наше путешествие также вызывало во мне раздражение. Трудно было переносить прекрасную погоду и дурацкую компанию на нашем пакетботе. Спокойными были небо над нами и море вокруг нас, и ветер опять дул нам в спину, прилежно надувая наши паруса. Я ждал перемен, и прежде всего в самом себе, но изо дня в день все оставалось неизменным.

После завтрака я гулял по палубе с Каламом, беседуя о хальских и тахаратских обычаях и о замеченной мною связи между языком и состоянием. Получалось, что каждое состояние определяло свои языковые стандарты и, соответственно, пределы интерпретации реальности. Через язык осуществлялась связь между причастностью к той или иной реальности и ее адекватным пониманием. И наоборот: когда эта связь возникала, рождался язык для ее выражения. Все эти догадки, как мне тогда казалось, приближали меня к овладению все еще не дающимся мне прото-иранским языком.

Был еще один предмет, меня глубоко занимавший. Речь шла о местопребывании моего подлинного «Я» и о его связи с моей психической матрицей и физической оболочкой. Я догадывался, что корни моих отношений с Каламом и Клич могли находиться именно там, где обитало мое глубинное «Я». Это означало, что там же пребывали и сущности моих близких. Если бы они были просто статистам, тогда жестко встал бы вопрос, кем был я и где находится моя собственная реальность? Эти размышления меняли мои удобные, но явно неосновательные представления об их теневой и вспомогательной по отношению ко мне роли. Конечно я мог бы поговорить с ними начистоту, расспросить их об этом, и, я уверен, они бы дали мне удовлетворительный ответ на мои вопросы, однако мне было легче жить, думая так, как я думал, и соответственно к ним относиться. Кроме того, я не хотел принуждать их к большей откровенности, боясь разрушить существовавшую между нами хрупкую гармонию.

Пока мы с Каламом беседовали об интересующих нас вещах, Клич занималась Никличем, маленьким упрямцем и жизнелюбом, который рос не по дням, а по часам и уже мог ковылять на своих упругих ножках и произносить некоторые слова. Он повторял слова, которые часто произносили мы с Клич: море, ветер, корабль и ребенок.

Ближе к вечеру, когда было не так жарко, я выносил его на палубу и он ходил между столиков, за которыми сидели три голых старичка, господин Опий в своей неизменной шляпе и кто-то из молодоженов. При качке, когда Никлич грозился упасть, его поддерживали внимательные руки тех, кто оказывался рядом. Тогда между ним и взрослыми начинался разговор на какую-нибудь подходящую к случаю тему.

– Ветер, – говорил Никлич.

– Дует, – говорил Калам.

– Море, – говорил Никлич.

– Волнуется, – говорил я.

– Ребенок, – говорил Никлич.

– Учится разговаривать, – говорила Клич.

– Корабль, – говорил Никлич.

Снова «Летучий голландец»

– Корабль, – неожиданно сказал оказавшийся рядом старший офицер Туэль и после паузы добавил, – Бриг «Торнадо».

Сидевшие за столиками пассажиры – три голых старичка, господин Опий в своей неизменной шляпе и мы – оглянулись на побледневшее лицо старшего офицера и, перехватив его взгляд, увидели по левому борту приближающийся корабль. На борту судна отчетливо читалась надпись «Торнадо».

Да это был тот самый «Летучий голландец» из морской истории Туэля, рассказанной нам во время ужина в капитанской каюте в один из первых вечеров на судне. И что самое удивительное: бриг, на палубе которого не было никаких признаков команды, подчиняясь чьей-то умной воле с туго надутыми парусами уверенно шел по таинственному курсу навстречу ветру.

Впечатление было жутким. Офицер Туэль мгновенно исчез и через минуту появился вместе с капитаном Фладдом на капитанском мостике. Оба они разглядывали в бинокль сначала удалявшийся от нас бриг «Торнадо», затем что-то привлекло их внимание впереди по нашему курсу. Мы с Каламом тоже стали смотреть вперед, но там было только море до самого горизонта, переливающееся солнечными бликами. Вглядываясь в морскую даль, мы двинулись к поручням.

Интервью с Третьим

Неожиданно меня окликнул голос Третьего:

– Кажется, у вас опять накопились вопросы.

Я обернулся: Третий был без своей глазной повязки, его левый глаз весело поблескивал и улыбался в то время как правый жмурился от солнца. Подходя к столику, за которым он сидел со своими спутниками, я судорожно продумывал, о чем его спросить. Вопросов было слишком много, а аудиенция могла закончиться так же неожиданно, как и началась. Была не была, попытаюсь что-то узнать о близких мне людях – может быть тогда объяснится и все остальное. Я начал более чем коряво и неточно.

– Да, я давно хотел спросить… Скажите, кто они – близкие мне люди? Что меня связывает с ними?

– Пора открыть вам глаза на то, где вы оказались, упав в нарочитую Щель на 1-ой улице Машиностроения – помните такую улицу? Вы думаете, гололедица была там случайно? Надеюсь, вы на меня не обижаетесь за эту булгаковщину.

Третий явно подтрунивал надо мной, но я не обращал внимания на его ерничанье. Я слушал его, жадно поглощая каждое слово. Два других старичка продолжали играть в карты, впрочем изредка с любопытством поглядывая на нас. Клич и Калам, не желая мешать нашему разговору, отошли в сторону.

Тем временем Третий продолжал:

– Только недавно вы начали догадываться, что попали в не совсем обычное место. Однако ваши догадки еще далеки от масштаба происходящего. Всему виной ваши старые установки. Признайтесь, вы все еще хотели бы узнать, где мы находимся в трехмерной системе координат. Да, мы цивилизация, но не совсем обычная. Цивилизаций много, но мы – универсальная цивилизация. Мы научились проецировать свое сознание на миллионы лет в прошлое и будущее и сумели узнать все, что когда-либо было известно, и все, что еще будет известно. Поэтому мы живем без времени, признайте сами – в таком объеме времени время неактуально. Нашим вмешательством – разумеется, очень аккуратным – в жизнь наших предшественников и потомков и объясняются все ваши земные легенды о богах и героях, вошедшие в мифологию человечества. Мы же выбираем из всего этого богатства то, что нам нравится, и организуем согласно этому выбору нашу жизнь. Наверное теперь вам станет яснее ответ на ваш вопрос о близких вам существах.

Я стоял ошеломленный, не до конца осознавая то, что услышал. Значит все, что я вижу… все, что меня окружает – корабли, море, воздух, эпоха, дома, вещи – все это свободный выбор людей, которым это нужно, которые выбрали это из неизмеримого арсенала возможностей.

Помолчав и обменявшись быстрыми взглядами со своими компаньонами, Третий спросил:

– Ну вот, а теперь ваш последний вопрос? Вы готовы?

Нет, я не был готов. Я определенно не был готов к этому экзамену. Я готов был днями и ночами ломать голову над головоломками моей судьбы. Я мог бы потратить на это остаток жизни, чтобы убедиться в том, что я ничего в ней не понимаю, и умер бы несчастным дураком и невеждой, как умирали до меня мудрейшие из людей. Но как задать вопрос и получить на него ответ из источника, обнимающего историю всех когда-либо существовавших цивилизаций и всех, которым еще предстоит существование, – этого я понять не мог. Было что-то еще в этом разговоре, тревожившее меня, но что именно, я осознал несколько позже, а пока растерянно стоял перед столиком, за которым сидело три старичка, два из которых были заняты глупейшими анекдотами, а третий, Третий, уже терял терпение…

Ужас бесконечного знания

Я был раздавлен тем, что узнал от Третьего. Мои усилия объяснить себе новый мир, в котором я оказался, казались мне теперь наивными, как если бы ребенок пытался  игрушечным ведерком вычерпать океан. Миллионы лет памяти и тысячи цивилизаций, завершивших свою историю или еще не родившихся – вот что стояло за существами, которых я так долго воспринимал, как скромных статистов и гидов, созданных неизвестными силами для моего удобства.

Запершись в своей каюте, я отказывался выходить на палубу, кого-либо видеть и с кем-либо разговаривать. Я лежал на постели с закрытыми глазами и старался ни о чем не думать. Тьма, царившая в моем разуме, была моим единственным утешением. Особенно трудно мне было видеть Клич и Калама. Я не хотел думать о том, кем же они были на самом деле, обладая доступом к практически бесконечному знанию. А ведь я втайне кичился своей принадлежностью к великой цивилизации Земли, которая по моим представлениям началась в Месопотамии и прошла на своем пути десятки кругов или циклов, каждый раз начинаясь с радостных надежд и высоких порывов, но потом деградируя до плачевного состояния подобного тому, в котором находились моя страна и мой город Дуракин.

Я не мог справиться с обрушившейся на меня бесконечностью, в присутствии которой абсолютно все теряло свое значение. Я хотел быть один, ничего не знать, ни о чем не слышать. Целыми днями я разглядывал единственную реликвию из далекого прошлого: фотографию злополучной стелы, хранящейся на чердаке Краеведческого музея города Дуракина и рядом я в своем сером парадном костюме.

Признаюсь, мне хотелось снова оказаться в городе Дуракине, ходить по его неуютным улицам среди безликих блочных домов и слушать по ночам собачьи завывания. Любая ограниченность казалась мне спасением от обжегшего меня ужаса бесконечности.

По ночам в предрассветные часы, когда горечь и отчаяние брали надо мной верх, я в деталях продумывал план возвращения в Халь – туда, где на невысоком холме я обнаружил себя после «выпадения» из Щели. Нужно только хорошо поискать, и я отыщу расщелину, через которую я смогу «вползти» назад в город Дуракин на 1-ую улицу Машиностроения, где однажды начались мои злоключения.

Клич и Калам несколько раз приходили поодиночке и вместе и разговаривали со мной через дверь, но я отказывался их впустить и просил их обо мне не беспокоиться.

Я твердо решил, что не квалифицирован для того мира, в который я по недоразумению попал, и буду добиваться моего немедленного возвращения на родину. Мысли об ответственности за своих близких я от себя отгонял на том основании, что теперь я больше не знал, кто такие Клич и Калам и даже – каков их подлинный облик. Во всяком случае они представлялись мне существами, обладающими ужасным могуществом всезнания, то есть чудовищами, прикрывшимися масками скромных ангелов.

Не знаю, сколько времени длилось мое самозаточение – я давно уже перестал считать время. Под конец мне удалось кое-как собраться с мыслями, и я стал выныривать из бездны. Как болезнь после тяжелого кризиса, так мое отчаяние, дойдя до предела, до точки возврата, начинает медленно утихать. Я больше не рисовал себе образы возвращения в Халь и оттуда в Дуракин.

Иногда, раскачиваемый на маятнике отчаяния и надежды, я чувствовал, что окружающий мир неожиданно открывает мне совершенно новое лицо, что во мне пробуждаются мысли, которых я раньше никогда в себе не слышал и что я слышу звуки нового языка. Но на другом взмахе маятника снова все исчезало и меня окутывала тьма.

Как-то утром я снова почувствовал себя крепким и упругим. И тогда на горизонте опять забрезжила мечта об овладении прото-иранским языком. Я все яснее понимал, что речь идет не об обычном языке в роде тех, которые я изучил всю свою жизнь. Речь шла о новом покрове реальности, новой близости к Истине. Неужели я когда-нибудь заговорю на этом языке?

Новая встреча с любимыми

Я поднялся на палубу. Шел дождь, и на палубе не было никого. Резкий ветер гнал на юг низкие дождевые облака. Море было угрюмым и неспокойным, и тысячи капель прыгали по мокрой палубе под моими ногами.

Через минуту на палубу вышел Калам. Он был растерян и смущен, но, увидев меня, не мог скрыть радости по поводу моего исцеления. Калам понимал, что со мной творится, и всеми силами хотел мне помочь. Кстати, он рассказал мне о том, что происходило на пакетботе с того самого дня, когда мимо нашего пакетбота навстречу ветру пронесся бриг «Торнадо» и сразу же после этого произошел мой памятный разговор с Третьим.

Сразу после встречи с «Летучим голландцем» на корабле началась эпидемия страха и отчаяния. Ее пережили все: и матросы, и пассажиры. Легкомысленные молодожены забыли о своих любовных забавах, ходили как тени за офицером Туэлем, наводя справки о ближайших портах и надеясь  сбежать там с нашего судна. Группа из пяти молодых матросов сделала попытку уйти на шлюпке в открытое море, но капитан Фладд пресек их намерение и посадил зачинщиков в карцер. Три старичка, игравшие на палубе в карты и развлекавшиеся анекдотами, казалось, ничего не заметили, как не заметил ничего и юный Никлич, тем не менее двое из них тяжело заболели и теперь их отпаивают чаем с малиной и ставят им клизмы. Зато господин Опий бесследно исчез с корабля, и никто не знает, куда он пропал и что с ним случилось.

Старший офицер Туэль, справившись с первым волнением, стал в этой ситуации надежной опорой капитана и проявил твердость и обходительность, которые не позволили панике возыметь какие-либо серьезные последствия. Главной заботой всех оказался я, запершийся в своей каюте и отказавшийся с кем-либо общаться. Мое состояние вызвало общую тревогу, но теперь, когда я с ним справился, он, Калам, уверен, что дела пойдут веселей. Наш корабль не сошел с курса и уверенно движется к острову Кудрат. Есть надежда, что мы войдем в порт назначения завтра после полудня.

Я хотел было спросить Калама, как себя чувствует Клич, но она уже спешила к нам по палубе, а за ней следом легкой походкой шел мой сын, который рос не по дням, а по часам: он казался теперь подростком лет 13-ти с копной темно-русых волос на голове и с ясным взглядом серых пытливых глаз. Мы с Клич обнялись и долго стояли молча, прильнув друг к другу и чувствуя, как встреча наполняет нас обоих силой и уверенностью. Как я мог так долго жить без моей маленькой Клич и без моего сына Никлича? Как незаметно вырос Никлич, а Клич уже не просто девчушка с синим цветочком на щеке, а моя любимая, друг моей жизни и моя опора. Я думал: с любимым человеком дни и годы мелькают, как минуты, и целая жизнь проходит как один день. И еще я понял: можно жить, не вспоминая о безднах, которые стоят за каждым из нас, радуясь каждому конкретному мгновению.

– Кстати, – сказала вдруг Клич, – ты, кажется, не заметил, что в тот день разговаривал с Третьим на прото-иранском языке.

Так вот что это было! Ошеломленный услышанным, я стоял в окружении тех, кого я любил больше жизни, и думал о том, что все же не бывает радости без предшествующей боли и что мой маятник, кажется, вытолкнул меня из бездны.

Глава 6

ОСТРОВ КУДРАТ


Под бодрые марши из оперы Мейербера

«В отличие от Халя и Тахарата, Кудрат представляет собой «цивилизацию упадка» или «ущерба». На этом острове установлена разновидность социального фашизма. Это значит, что его правитель управляет островом по собственному разумению, имея в виду благо сограждан, однако с мнениями и желаниями самих этих сограждан не считаясь. Предполагается, что сами граждане своего блага не понимают, и поэтому создан механизм игнорирования или желаемой сортировки мнения большинства, называемый «демокудрия». Отсюда и происходит кушитское слово «кудра», означающее «состояние силы». И, действительно, подобно тому, как радость является смыслом и содержанием жизни Халя, а очищение – Тахарата, сила является ведущим принципом этого острова. Все вопросы решаются верховным правителем, который заботится о том, чтобы держать своих подданных в повиновении. Для этого он распыляет в воздухе особый порошок «теле-еле», который настраивает его подданных так, что они воображают себя сильными и счастливыми и верят, что живут на небесах всеобщего благоденствия. Тех, кто выработал в себе иммунитет против порошка «теле-еле», объявляют маргиналами и подвергают остракизму, а если эти меры не дают результата, тогда их изолируют и лечат посредством мощных доз того же «теле-еле». В результате на острове Кудрат возник и утвердился особый вариант кушитского языка, основанный на обратном прочтении каждого слова».

Это и многое другое рассказал мне мой друг и побратим Калам пока мы, стоя на палубе нашего пакетбота, всей нашей компанией рассматривали причал и красивую пристань с памятником отцу и примирителю народов ар-Кадию, которого на этом острове почитали не меньше, чем на других островах архипелага. В толпе встречающих было много женщин и цветов, а духовой оркестр играл бодрые марши из оперы Мейербера «Крестоносец в Египте». Оркестром дирижировал тщедушный человечек в шляпе и белом костюме, кого-то мне со спины напоминавший. Кроме того, я обратил внимание на вереницу пузатых лимузинов, предназначенных, очевидно, для развоза пассажиров.

Очевидно, вся эта помпа была устроена для того, чтобы произвести впечатление на трех старцев, путешествовавших с нами на судне, но их нигде не было видно. Наконец, после того как мы все сошли на берег, появились матросы с двумя носилками, на которых они несли двух захворавших старцев Высокого и Равновысокого. Впереди инвалидной процессии, весело помахивая тросточкой, шествовал Третий с повязкой на лице.

Оставив свой оркестр играть жизнерадостные марши, дирижер кинулся навстречу трем старцам. Каково же было наше удивление, когда мы узнали в дирижере господина Опия, так внезапно и таинственно исчезнувшего с нашего судна после встречи с «Летучим голландцем». Здесь на пристани он выглядел намного уверенней, чем на корабле и, как я заметил, был одет во все белое.

Видя мое изумление, Калам поспешил поставить меня в известность, что в то время, как Халь управляется Коллегией Радости, а Тахарат – тремя пожилыми чиновниками Та, Ха и Рат и, особенно, их женами, островом Кудрат единолично правит господин Опий, который помимо своей роли дирижера духового оркестра, занимает должность местного диктатора.

Между тем погрузив в два лимузина носилки с лежащими на них старцами и посадив в третий Третьего, господин Опий проследил за тем, чтобы все остальные автомобили последовали за ними эскортом. После этого он обратил свое высочайшее внимание в нашу сторону и предложил нашей компании прогуляться пешком до предназначенной для нас гостиницы, вызвавшись быть нашим провожатым.

Дирижер и диктатор господин Опий

– На нашем острове существует устойчивое общественное устройство, имеющее как свои полюсы, так и минусы, – рассказывал нам по дороге в гостиницу господин Опий. Кстати, он настоял на том, чтобы самому нести наши баулы, а большой рюкзак Клич возвышался у него за спиной, делая его похожим на муравья, взвалившего на себя крупный листик. – Люди называют такое устройство диктатурой, а я облечен высокой миссией диктатора Кудрата. У всех жителей Кудрата равные права и возможности, но неодинаковые судьбы. Я борюсь с тиранией эгоистических инстинктов у кудратских обывателей, а мой личный девиз – отказ для себя от всяких привилегий.

– Я что-то слышал о порошке «теле-еле», – лукаво заметил Никлич, слышавший, что рассказывал на палубе Калам. – Не будете ли вы столь любезны, господин диктатор, объяснить, что это такое?

– Объясняю: это успокоительное средство, работающее по принципу заполнения валентности. Препарат устраняет агрессию, делая наших граждан простыми и дружелюбными. Кроме того, он приводит к смещению жизненных ориентиров и ценностей, делая высшим благом не истину и справедливость, а то состояние, которое порождает и истину, и добро, и справедливость. Это состояние радостной силы, именуемое на острове Халь – халем, на острове Тахарат–  тахарой, а у нас – кудрой. Не отвлекаясь на бесплодные социальные страсти, человек может сосредоточиться на стяжании кудры, имеющей свойство объединять всех вокруг Истины и обращать всех к ней же. А у Истины на человеческих языках нет названия, ибо все слова остаются в преддверии Ее.

Тем временем мы углубились в город Кудрат, столицу острова и государства. Узкие улицы, по которым мы шли, были полны бодрыми жизнерадостными людьми. Единственное, что нас настораживало, это отсутствие на лицах людей какого-либо иного выражения, кроме бодрости и довольства. Что ж, действительно, эти люди выглядели счастливыми и свободными, при этом вызывая во мне чувство недоверия и сочувствия. Ни на минуту не прерывая своего рассказа, господин Опий продолжал:

– Посудите сами, зачем нам суетиться, если в нашем обозрении практически бескрайние горизонты прошлого и будущего? Не забудьте: также, как жители Халя и Тахарата, кудратцы сами выбрали для себя свой образ жизни и сами сделали своим идеалом кудру. Не забывайте, что за всеми этими идеями стоит отец и примиритель народов ар-Кади, которого мы почитаем не меньше, чем другие обитатели архипелага.

– А кто придумал порошок «теле-еле»? – не унимался Никлич.

Вопрос Никлича не обескуражил нашего провожатого. Обернувшись к Никличу, он одарил его обворожительной улыбкой и язвительно заметил:

– Молодой человек, не хотите ли вы предложить эффективную замену этому средству? Знаете ли вы, что большинство людей имеет склонность застывать в двух позициях – самодовольство или недовольство? Когда я говорю «застывать», я имею в виду то, что эти позиции становятся их доминирующим мироощущением без какого-либо творческого выхода. Процент тех, кто стремиться к кудре-по-ту-сторону-всякой-кудры ничтожно мал. Если бы вы знали столько, сколько знает ваш отец, для вас не было бы секретом, что большинство людей, считающих себя религиозными, вполне удовлетворяется словом «Бог», не желая иметь с господом Богом никаких личных отношений. Для такого большинства на всех островах Вселенной правители всегда хранят на складе тот или иной вариант порошка «теле-еле».

– А разве нельзя помочь этим людям достичь кудры вместо того, чтобы давать им одну только видимость кудры? – не отступал Никлич, раскрасневшись от возбуждения.

– Молодой человек, с вашим острым умом вас ждет прекрасное будущее, – улыбнувшись отвечал ему диктатор, и тут же нашел вежливый способ закруглить утомлявший его разговор. – Заходите в гости, и мы с вами продолжим эту чрезвычайно интересную беседу.

Мы шли по широкому проспекту с потоком движущихся навстречу нам автомобилей разного калибра. Люди за рулем, заметив господина Опия, нагруженного вещами, громко сигналили ему в знак приветствия. Некоторые высовывались из открытых окон автомобилей и кричали ему вполне дружелюбно: «Как дела, грязный ублюдок?» или «Это все, что ты способен унести, дохлая крыса!» Обливаясь потом и тяжело дыша от взваленного им на себя груза, господин Опий радостно улыбался:

– Вы видите, как они меня любят. Они знают, что я самый сильный, а сила – это наша религия. У нас на острове вы не найдете ни равновесия хальцев, ни душевных надломов тахаратцев. В Кудрате сильные получают радость в натуральном виде, а слабые – в виде порошка «теле-еле». Tertium non datur, не так ли, молодой человек? – риторически заметил господин Опий, бросив иронический взгляд в сторону Никлича.

Мы вышли на угрюмую улицу невысоких строений и бараков. На плоских крышах домов было многолюдно. Между домами и над крышами летали, кричали и хлопали крыльями большие черные птицы. На лицах людей было написано ненатуральное блаженство, но лица были отталкивающими и искаженными гримасами. Многие сидели или лежали, будучи не в состоянии шевельнуться. Другие бегали и возбужденно что-то выкрикивали. Монотонно стучал барабан, а разлитый кругом тлетворный запах вызывал головокружение и тревогу.

Я вдруг вспомнил стихи, которые когда-то читал у Г.Ф. Лавкрафта, лишний раз подтвердившие мое убеждение, что этот человек ничего не выдумывал, а когда-то действительно побывал в городе Кудрате:

Мы шли через трущобы. Грех, как гной,
Коробил кладку стен, и сотни лиц
Перекликались взмахами ресниц.
С нездешними творцом и сатаной.
Вокруг пылало множество огней,
Повсюду колотили в барабан,
И с плоских крыш отряды горожан
Пускали в небо черных голубей.
Я знал, что те огни чреваты злом,
Что птицы улетают за предел,
Но с чем они вернутся под крылом –
О том я даже думать не хотел.[3]

Кудратские будни

Возле одного из бараков господин Опий, наконец, остановился и опустил на траву тяжелую кладь. На его стук из дома вышел угрюмый мужик в замызганном фартуке, и наш носильщик его нам представил:

– Шестикрыл. Прошу любить и жаловать.

Шестикрылу он нас представлять не стал, видимо, он отрекомендовал ему нас раньше. Тот, и не взглянув на нас, одной могучей рукой подхватил наши пожитки и понес их в дом. Мы постояли еще немного на крыльце в холодеющем свете сумерек: солнце опускалось за соседние крыши. Слегка утих барабан, но птицы, крича, еще кружились над крышами.

Тут господину Опию подошло время с нами прощаться. Уходя, он заверил нас, что место это спокойное и, главное, надежное, и пожелал нам приятных сновидений. Попрощавшись с ним, мы вошли в дом в надежде умыться и отдохнуть, а наутро первым делом сменить жилье.

Шестикрыл, на которого мы наткнулись в прихожей, хмуро буркнул нам: «Некогда мне вами заниматься!» и отвел нас в маленькую квартиру из двух комнат с дранными обоями и завешанными окнами. Лучшего жилья на своем острове диктатор Опий найти для нас не смог! Переглянувшись, мы все же решили остаться там, куда нас поселил диктатор Кудрата господин Опий.

Началась наша кудратская жизнь.

Кудратские размышления

На другое утро мы с Каламом совершили самостоятельную вылазку в город Кудрат. Клич и Никлич были приглашены господином Опием в цирк, и поэтому на прогулку с нами не пошли.

Мы шли без определенного плана, присматриваясь к архитектуре, прислушиваясь к речи прохожих. Город напоминал улей: подобно пчелам, разлетающимся по своим пчелиным делам, люди на улицах суетливо разбегались в разные стороны, непонятно – куда. Это впечатление суетливого бега контрастно оттенялось его монументальной архитектурой: огромными дворцами и арками, будто бы построенными для иных величественных и медлительных людей. Впрочем, были в нем и целые кварталы бараков, заселенные болезненно взвинченными людьми, подобные тому, в котором поселил нас господин Опий.

Музеи в Кудрате были такие же грандиозные и тщательно спланированные, как в Хале и Тахарате. Мы зашли в два из них: в Краеведческий и Универсальный, и из каждого я извлек частицу своего прошлого, будущего и настоящего. Калам объяснил мне, что музеи архипелага Макам организованы по принципу различных уровней состояний: каждый уровень состояния служит ключом к соответствующему уровню понимания. Поэтому у кудратцев фактически существует не одна а несколько картин Вселенной, и каждая картина является частным случаям другой, более широкой. Обучение строится также по этому принципу: все уровни знания доступны и лежат на поверхности, но человек, достигший высокого состояния, имеет доступ к более объемному и глубокому знанию.

Я, в частности, напомнил Каламу, что в средневековой схоластике говорится о девяти Небесах, окружающих Землю: о небе Луны, Меркурия, Венеры, Солнца, Марса, Юпитера, Сатурна, небе неподвижных звезд и кристальном небе, на котором находится Перводвигатель. У Данте Небо, начиная с Земного Рая, расположено на облаке над Чистилищем и представляет собой архипелаг островов с их обитателями и особыми порядками. И все это овевают ветры высшего Неба.

Продолжая разговор о ветрах, Калам сообщил мне, что существует особый Гранатовый Ветер, который переносит людей с одного острова на другой, и есть Ветер Вселенной, объединяющий Небо, Чистилище и Инферно. Что касается устройства самого Неба, то он сказал, что остров Халь соответствует небу Юпитера, Тахарат – небу Марса, Кудрат – небу Меркурия, а Курбат – небу Луны. В план моего путешествия, – сказал он, –  не входит посещение небес Венеры, Солнца и Сатурна, а также неба неподвижных звезд и кристального неба, а ему, Клич и Никличу не предписано даже небо Луны.

– Как, – с отчаянием воскликнул я, – неужели мы должны расстаться в Кудрате?

Мысль о возможном расставании с любимыми была для меня столь тяжела, что я тотчас же подавил ее.

– Все это может быть еще скорректировано. Нужно только быть верными себе, – уклончиво отвечал Калам, и в глубине моего существа затеплилась робкая надежда на чудо.

Я хотел не думать о расставании с любимыми, и я перестал об этом думать. Так мы редко думаем о смерти.

Гуляя по Кудрату, мы беседовали с Каламом на прото-иранском языке, и я безмерно наслаждался его пластикой и познавательными возможностями. Удивительно, сколько можно было сказать и услышать на этом языке! Он был точен, фиксируя уровни и оттенки состояний, а также описывая строение Вселенной, для которого на обычных языках просто нет никаких точных понятий. Какими скудными были все мои прежние представления о Боге, о времени и о творении! Языки, на которых я раньше говорил, были громоздкими и неуклюжими в сравнении с прото-иранским. Они проскальзывали мимо сути вещей, ее почти не касаясь. И все же я понимал: я вижу так ясно не потому, что владею прото-иранским языком, а наоборот – я потому им владею, что вижу теперь по-другому.

Вспоминая тяжелый кризис, который я пережил на корабле «Саха» перед прибытием в Кудрат, я понимал, какую важную роль он сыграл в моей трансформации. Отчаяние, пережитое мной, было «схождением в ад» с закрытыми глазами, откуда я все же смог вернуться. Теперь мне предстояло овладеть силой и целеустремленностью, неомраченной сомнениями, для того, чтобы ей подчинились обстоятельства моей личной судьбы для решения новых задач.

Как при подъеме в гору, вершина которой заманчиво рисуется вдалеке, каждый шаг требует от путника полной отдачи и концентрации, так и мое движение к Центру складывалось теперь из  конкретных шагов. Каждый шаг требовал от меня предельной концентрации и полной отдачи без самоутраты, а постоянное внимание к Центру могло бы только ослабить энергию восхождения.

Прогулка по Кудрату

Что за странный город Кудрат! Все в нем соткано из противоречий. Улицы с огромными зданиями, построенными как будто бы для царей и героев, перемежались с кварталами убогих низкорослых строений. Холодная архитектура величественных громад внушала такое же чувство отчужденности и сиротства, что и убогие дома безвольных людей, живущих иллюзиями. И прохожие на улицах делились на самодовольных и заносчивых, с одной стороны, и безвольно самоупоенных, с другой. Те и другие несли в себе истерику и надрыв, те и другие были по-своему счастливы.

Гуляя по городу, я думал: где же сильные кудратцы, владеющие мудростью тысячелетий и сделавшие свободный выбор? Сильнее, чем где либо, здесь чувствовались деградация и упадок в сравнении с Тахаратом и Халем. Но если обитатели Кудрата состоят из людей, в ком заглох импульс воли и преодоления, значит здесь мы не встретим друзей и останемся одиноки.

Женщина в пестром балахоне

Мы с Каламом вышли на темную улицу, очертания которой напомнили мне что-то знакомое. Было ветрено, и на мгновение мне показалось, что я попал в город Дуракин. Ну да, здесь прямо за углом начинается 1-ая улица Машиностроения, откуда дворами можно дойти до Краеведческого музея. Дальше дом, где живет мой приятель Василий. Но откуда здесь порт и море? А может быть здесь и нет никакого моря?

Почувствовав мое беспокойство, Калам напомнил мне, что по всей вероятности Клич и Никлич могли уже вернуться из цирка и ждать нас. Он явно хотел отвлечь меня от тревожных воспоминаний.

Мы пошли по направлению к гостинице, слегка плутая, но в целом чувствуя направление и не спрашивая дороги у прохожих. Только однажды, отойдя на несколько шагов от Калама, я обратился к женщине в пестром балахоне, замершей у стены, чтобы уточнить наш маршрут, и услышал от нее неожиданный ответ:

– Ты стоишь у конца своего пути.

Она обернулась ко мне, и глянула на меня знакомым пронзительным взглядом.

– Что вы имеете в виду? – удивился я.

– Твое плавание заканчивается. Тебе больше не нужно выходить в море.

– Кто вы? – спросил я ее. – И откуда вы знаете мой маршрут?

– Меня называют Гранатовым ветром.

– Где же закончится мой путь?

– В Курбате, где он и начался. Ты его знаешь как Сабобли.

– Я не понимаю, – сказал я ей.

– Иди до угла и поверни налево, – ответила мне женщина в оранжевом балахоне.

И тут я вспомнил, что она была первой, кого я встретил в окрестностях города Халя после того, как я выпал в Щель.

– Я вас вспомнил, – сказал я ей.

Но, как и в нашу первую встречу, женщина молча отвернулась.

Я вернулся к Каламу встревоженный встречей со странной женщиной, но не сказал ему ничего о нашем разговоре. «Курбат, Сабобли, Гранатовый ветер», – повторял я в уме, но никак не мог понять, что все это значит. Слова этой женщины пугающе перекликались с предупреждением Калама о возможной разлуке с близкими. Я упрекал себя за то, что легкомысленно отпустил Клич и Никлича в цирк с диктатором – без меня с ними могло произойти все, что угодно.

Следуя указанию женщины в балахоне, мы дошли до перекрестка, повернули налево, и наш дом оказался перед нами, но Клич и Никлича дома не оказалось. Обеспокоенный, я предложил дождаться их дома, но Калам возразил:

– Наверное, я должен был сказать вам об этом раньше: предстоит Открытое Слушание на Большом Совете, – и добавил, чтобы меня успокоить:

– Это обычная процедура. Ее проходят все стажеры. Мы должны отправится туда без промедления.

С неохотой я пошел на это Слушание вместе с Каламом, не зная, что представляет собой «Слушание» и зачем я там нужен.

Центральный парк города Кудрата

В Центральном парке города Кудрата, за старой чугунной решеткой, которая тянется с Запада на Восток, если идти через главный вход, а потом свернуть по тропинке вправо и нырнуть в первый попавшийся лаз, или просто дыру в решетке, есть одно ничем не примечательное место. Трава там почти вся вытоптана, и повсюду валяется великое множество бутылок, коробок, газет и всякой подобной дряни. Там стоят, поставленные буквой П, три садовые скамейки, краска на них выцвела и облезла, по их сидениям в грязной обуви походила детвора, а между скамейками банок и окурков вдвое больше, чем обычно. Здесь, когда стемнеет, собираются веселые заемным весельем и сильные воображаемой силой кудратцы, жертвы порошка «теле-еле» во всех его видах и расфасовках.

Когда мы Каламом нашли это место, было еще светло: солнце садилось за высокие клены, а тени их штриховали замусоренные лужайки. По дороге я не докучал Каламу вопросами о предстоящих Слушаниях, – мы опаздывали и шли быстро, – но оказавшись в этом непритязательном месте – за кустами шумели дети, еще дальше, где было больше зелени, сидели на скамейках, подстелив под себя газетки, пенсионеры, оживленно переговаривались между собой молодые мамы с детьми в колясках, – я решил выяснить, каков смысл этих Слушаний.

Сбор участников Открытого Слушания

– Скажите, Калам, что это за событие, называемое “Слушанием”? И самое главное: что будет предметом обсуждения? Что будет решаться?

Калам уже собирался ответить мне с присущей ему основательностью, но тут послышались возбужденные голоса, и перед нами совершенно неожиданно возникла оживленная группка тахаратских чиновников и их жен. Это были собственными персонами господин и госпожа Та, господин и госпожа Ха, господин и госпожа Рат. Окружив нас, они одновременно и безостановочно говорили. Их переполняла искренняя радость по поводу нашей встречи. Они вспоминали наше совместное путешествие на пакетботе «Саха» и наше с Каламом посещение их дома на острове Тахарате. Они интересовались нашими планами и напоминали о своем приглашении в гости на свой замечательный остров. Эти милые люди заняли собой все пространство нашего внимания, и, разумеется, мои вопросы к Каламу остались без ответов.

Каково же было наше с Каламом удивление, когда, размахивая тросточкой и одновременно выделывая ею в воздухе всевозможные фигуры, перед нами возник господин Беня Сон со своей очаровательной супругой Виренеей. За ними спешили их коллеги из Лингвистического Сообщества Тахарата Бобчин и Добчин. На мгновение мне показалось, что мы вновь в Тахарате – такой плотной была иллюзия, созданная появлением этих людей здесь за сотни, а может быть и тысячи километров от их города. Мне подумалось, что для полной иллюзии перемещения здесь недоставало только бегунов, попрошаек, Евсегола, Клеанфа и зеленых братьев.

Я оглянулся, ища их у себя за спиной,  но вместо них увидел спешащего к нам из-за деревьев «человека ветра» Тита, прямого и стремительного в своей вечной молодости. С другой стороны к нам спешил господин диктатор в своей неизменной шляпе и с духовым оркестром в полном составе за его спиной.

Дальше все происходило так быстро, что я едва успевал фиксировать события.

Оркестр заиграл марш из оперы Мейербера, и под бодрые звуки музыки явились четыре моряка, которые несли носилки с двумя захворавшими старцами Высоким и Равновысоким. Впереди инвалидной процессии шествовал Третий, неся в левой руке маленький портфельчик, правая при этом размахивала снятой с его левого глаза повязкой. И уж совсем неожиданно – к нашей с Каламом радости – появились две корректные фигурки: капитана Фладда и старшего офицера Туэля, которые подошли к нам поздороваться и между прочим сообщили нам свежий морской анекдот.

Теперь как будто бы все были в сборе, однако предстояло всем разместиться на трех садовых скамейках. Эта задача казалась практически невозможной из-за нашей многочисленности и ограниченности мест, однако она была решена без какой-либо суеты и неловкости. Носилки с голыми старцами положили на две параллельные скамьи, центральную же занял Третий. Он сидел, освещенный заходящим за деревьями солнцем, как свадебный генерал, а все остальные как стояли, так и остались стоять, разве что немного пододвинулись и сгруппировались, образовав вокруг импровизированной сцены зрительный зал овальной формы.

Оркестр занял подобающее ему место сбоку – справа от буквы П. Музыканты, встав на свои места, будто бы по приказу «стоп», замерли в тех позах, в какой каждый находился в момент воображаемого приказа.

Из толпы выступил господин Опий и занял место посреди буквы П, образуемой тремя садовыми скамьями, в точке, равноудаленной от всех ее четырех углов. Трудно сказать, в какую сторону он был обращен лицом, ибо он ухитрялся непрерывно вертеться и кружиться вокруг себя с тем, чтобы видеть всех, а особенно двух лежащих и одного сидящего старца. Теперь все было готово для Слушаний, но не было нигде Клич и Никлича, что делало меня крайне неспокойным.

Преамбула Открытого Слушания

Маленький и невзрачный диктатор снял с головы шляпу, подержал ее в руках, снова ее надел, попробовал голос, откашлялся и, наконец, завел следующую речь:

– Имею честь объявить Открытое слушанием, а Слушание открытым. А раз это Слушание, то пусть знают все слушающие: Открытое Слушание открыто.

Помолчав, оглядевшись и убедившись в том, что он владеет всем вниманием присутствующих, господин Опий продолжил:

– Мне, самодержавному повелителю Кудрата, Опию Сильному, моей Высочайшей Совестью, а также Тремя Верховными Старцами поручено вести это Слушание, то есть нести высокую околесицу. Это значит, что я буду ведущим и несущим, а оно, то есть Слушание, соответственно, будет ведомым и несомым. А поведу и понесу я его туда, куда сочту нужным. Надеюсь, я объясняюсь ясно и живо, и ни у кого из присутствующих не появилось никаких вопросов, недоумений, сомнений или, упаси вас Бог, возражений?

Говоря все это, господин Опий успел четырежды обернуться по часовой стрелке, а задав свой заключительный вопрос, исключающий всякую возможность ему возразить, сделал пятый полный оборот против часовой, при этом поскользнулся и чуть не упал, однако удержался, за что был награжден дружелюбными аплодисментами публики, а оркестр, выйдя из обморока, сыграл туш.

– Я полагаю, что некоторые из присутствующих, а особенно те, кто относительно недавно вывалился из Щели, не имеют ясного представления о смысле и цели подобных Слушаний, ибо до настоящего момента встречались лишь кальками подобных событий из ассирийских, египетских и греко-римских источников. Для таких невежд поясняю: Открытое Слушание есть перевальный пункт Великого Пути. На нем на основании рассмотрения основных предрасположенностей и предначертаний субъекта определяются маршрут и дальнейшие перипетии этого пути. Решение Слушаний, демократичное, свободное и открытое, принимается Тремя Старцами и изменению в Вечности не подлежит. И опять я надеюсь, что ни у кого из присутствующих не появилось никаких вопросов, недоумений, сомнений или, упаси вас Бог, возражений? – последнюю фразу господин Опий повторил, очевидно, не только по протоколу. В его красноречивых устах она прозвучала до такой степени зловеще, что духовой оркестр, выйдя из очередного ступора, опять заиграл бодрый марш.

Все слушали музыку торжественно и стоя, так как присесть было просто некуда. Только двое старцев, Высокий и Равновысокий, лежали на носилках по той причине, что были не в состоянии подняться, да еще Третий слушал, сидя на садовой скамейке, улыбался и одобрительно кивал после каждой фразы диктатора. Высокий и Равновысокий тоже не бездельничали: они открывали то правый, то левый глаз, демонстрируя этой мимикой одновременно как волю к власти, так и волю к жизни. Кроме того, они делали это для того, чтобы никому не пришла в голову нелепая мысль, что один из них, не приведи Бог, может неожиданно отдать Богу душу.

Во время всех этих мелких, но въедливых событий я еще не понимал, что присутствую на Судилище или Сборище, устроенном в мою честь. Я об этом не думал, прежде всего потому, что меня беспокоило отсутствие моей возлюбленной и моего сына. Какова же была моя радость, когда я увидел торопливо приближающихся ко мне Клич и Никлича. Нет, он явно рос не по дням, а по часам: теперь на вид ему можно было дать не меньше 18-ти. А ведь я его видел сегодня утром, и он выглядел как тринадцатилетний.

Открытое Слушание

Между тем, привлеченные оркестром, а также экзотическим видом нашей компании, к нам стали приближаться и обступать нас пенсионеры с газетками, дети с мячами и рогатками и мамы с детскими колясками. Не зная, что здесь происходит, подходившие переводили недоуменный взгляд с господина Опия на Третьего, а с Третьего на Первого и Второго, далее – на моряков, на тахаратцев и на маленькую изящную Клич.

Основное внимание всех собравшиеся, то есть участников и гостей Слушаний, привлекали жизнеутверждающие подмигивания двух голых старцев. Каким-то образом, все понимали или чувствовали, что именно здесь находится главный нерв события и главное содержание Слушаний, и когда на какое-то время Высокий и Равновысокий переставали подмигивать, все затаили дыхание. При этом некоторые из присутствующих предположили худшее, другие же подумали, что старцев просто сморил сон. Публика при этом приподнималась на цыпочках, выглядывала из-за спин впередистоящих, кто-то шепотом начинал считать: раз, два, три… пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Однако старцы не собирались сдаваться и возобновляли мигание. Однако паузы между периодами мигания все больше затягивалась, отчего состояние публики стало нагнетаться.

– Спят или умерли, спят или умерли? – зашелестело в толпе.

В наступившей тишине господин диктатор быстро нагнулся и приложил ухо к груди одного, а потом второго старца.

– Скончались, но это не имеет никакого значения, – объявил господин Опий, и скорбно снял свою шляпу.

В ответ на этот жест оркестр грянул новый марш Мейербера. Тут из-за деревьев выскочили матросы и схватили носилки, собираясь унести немигающих старцев в неизвестном направлении, однако Третий строго снял со своего лица глазную повязку, показывая этим жестом, что не одобряет их намерения, и моряки отступились.

Наступила недолгая растерянность как в рядах участников Слушаний, так и – сторонней публики. Единственным человеком, который не мог себе позволить растерянности, был, разумеется, господин Опий. В очередной раз сняв и надев свою шляпу и властным жестом заставив замолчать не к месту заигравший оркестр, господин Опий снова взял в свои сильные руки инициативу.

– Никакая сила во Вселенной не может сбить с толку и заставить утратить смысл того, кто не зависит от толка и является мастером смысла. Именем моей Высочайшей Совести и по поручению Трех Великих Старцев, я, Опий Сильный, объявляю Открытое Слушание продолженным. Именем Гранатового Ветра и Трех Голых Старцев слушается дело Николая, выпавшего из Щели. Слово имеет «человек ветра» Титус Хальский. Тахаратским чиновникам приготовиться.

– Именем Гранатового Ветра и Трех Голых Старцев слушается дело Николая, выпавшего из Щели, – повторил Тит, выйдя вперед и поднял правую руку, обращенную раскрытой ладонью к заходящему солнцу. – Я, «человек ветра» Тит Хальский, первым занялся судьбой Николая, выпавшего из Щели. Я построил для него город Халь и дал ему Друга и Возлюбленную. Я столкнул его с ассириологом Елуаном и дал ему парусное судно с капитаном Фладдом и старшим офицером Туэлем. Я создал для него благоприятный ветер, но он не сумел воспользоваться обстоятельствами и остался глух и слеп к смыслу происходившего. Его нес поток, и он следовал потоку – вот и все. Он не сумел подняться над потоком.

Проговорив все это, Тит, «человек ветра», вернулся на свое прежнее место.

Вперед выступил старейший из тахаратских чиновников господин Та. Он повторил жест Тита, подняв правую руку и сказал следующее:

– Именем Гранатового Ветра и Трех Голых Старцев слушается дело Николая, выпавшего из Щели. Я, чиновник из Тахарата совместно с моими коллегами и нашими женами создали для Николая город Тахарат и Лингвистическое Сообщество Тахарата с Беней Сном, его супругой и коллегами. Я дал ему Посвящение Змеи и свел с учителями мудрости Клеанфом и Евсеголом. Я создал для него благоприятный ветер, но он не сумел воспользоваться обстоятельствами. Он остался глух и слеп к смыслу событий. Его нес поток, и он следовал потоку. Он не сумел подняться над потоком.

Третьим, после жеста поднятой и обращенной к солнцу правой руки, заговорил кудратский диктатор и, разумеется, он говорил в стиле своих коллег:

– Именем Ветра и Трех Голых Старцев слушается дело Николая, выпавшего из Щели. Я Опий Сильный привел его и его близких в город Кудрат и устроил их в прекрасной гостинице. Я развлекал в цирке его Возлюбленную и его Сына. Я свел его с мудрым Шестикрылом, но он пренебрег учителем и даже не заметил его. Я создал для него благоприятный ветер, но он не сумел воспользоваться обстоятельствами. Он остался глух и слеп к смыслу событий. Его нес поток, и он следовал потоку. Он не сумел подняться над потоком.

– А теперь последнее слово имеет сам виновник Слушаний Николай, выпавший из Щели, – объявил господин Опий.

Видя, что надо мной сгущаются темные тучи, я выступил вперед и откровенно высказал то, что думал:

– Я могу сказать кое-что в свое оправдание. У меня был дар, и я шел путем дара и преданности близким. Мой дар – это дар языков и понимания. Я одолел два языка и обрел речь и понимание. Кроме того я был верен любви и дружбе. Больше мне нечего сказать, – и я замолчал.

Однако господин Опий возразил мне. Он сказал:

– Понимания языков недостаточно. Верности в дружбе и любви – тоже. Ты не одолел своей судьбы и не сумел освободить свое “Я есмь”. Вот единодушный вывод тех, кому было поручено Гранатовым Ветром и Тремя Голыми Старцами помогать тебе и испытывать тебя: ты не создал свой собственный ветер, ты не поднялся над ветром судьбы.

И все присутствующие повторили вслед за господином Опием эти ужасные слова:

– Ты не создал свой собственный ветер, ты не поднялся над ветром судьбы.

Только один голос неожиданно прозвучал в мою защиту, и это был голос моего сына Никлича:

– А по-моему все вы сговорились против моего отца.

Однако голос подростка был проигнорирован.

– А теперь слушайте окончательное и неизменное в вечности решение Открытых Слушаний. Слово имеют Три Голых Старца, – объявил господин Опий.

Тогда с места встал Третий, посмотрел направо, посмотрел налево, кинул взгляд на двух своих опочивших коллег, игриво подмигнул мне своим веселым левым глазом и отчеканил приговор:

– Николай, вывалившийся из Щели, приговаривается к ссылке в Сабобли, или Сад Божественной Близости. Приговор этот окончательный и в вечности неизменный, хотя он может быть пересмотрен по обстоятельствам.

Сказав это, Третий собирался сесть на прежнее место, но промахнулся и свалился под скамейку. Тотчас же из-за деревьев выбежали моряки с третьими носилками и, подняв с земли, уложили на них Третьего.

– Открытое Слушание объявляю закрытыми, – провозгласил господин Опий и в десятый раз снял свою шляпу. И оркестр снова заиграл веселый марш.

Гранатовый ветер

Начался торжественный исход Трех Голых Старцев. Шестеро моряков понесли трое носилок. Первыми проплыли носилки с неподвижным Высоким. Вторыми – со вновь замигавшим Равновысоким. На последних носилках уносили Третьего, который, сидел на них прямо с выпяченной грудью, левой рукой прижимая к себе портфельчик, а правую подняв перед собой в знак приветствия. При этом он говорил по-французски:

– Adieu, la vie! Adieu, la vie! Adieu!

– Adieu, adieu! – раздавалось в толпе. Женщины с детскими колясками всхлипывали, пожилые люди подносили платочки к сухим глазам. Все понимали, что хотя времени нет, однако подходит к концу Великая Эпоха Трех Голых Старцев, и всем было очень грустно.

Как только моряки с тремя носилками исчезли за деревьями, на лужайку с тремя скамейками откуда-то налетел Гранатовый ветер. Он пригибал редкую траву, раскачивал ветки кустов, шелестел, пел, звенел в листьях деревьев. Я знал, что это женщина с пронзительным взглядом и в пестром балахоне послала его сюда для того, чтобы он сделал свою работу, и он выполнял полученное от нее задание, а не дул просто так от нечего делать. А может быть он и был этой женщиной.

Гранатовый ветер начал с того, что сдул с земли газеты, коробки и всякую дрянь, которую можно смести легким, но умным напором. Когда на лужайке стало относительно чисто, ветер усилился и поменял характер, он перестал быть ветром метущим и стал ветром несущим. Почувствовав это, мальчишки, пенсионеры и мамы с колясками стали разбегаться. Мальчишкам хорошо, они разбежались быстро и пропали, а вот пожилым людям с газетками и мамам с детскими колясками бежать было не так удобно, и потому они не бежали, а просто расходились в разные стороны на предельной скорости.

Все же некоторых из них ветер подхватил, оторвал от земли и бережно закружил над головами собравшихся. Так расплачиваются любопытные за свое любопытство – ведь никто их не просил лезть в чужие дела!

Вот полетели две детские коляски  – синяя и оранжевая – со спящими в них детьми и следом – перепуганные мамы, а все потому что эти мамы не успели договориться между собой о встрече, замешкались и оказались заложниками Гранатового ветра. За ними унесло старичка с газеткой, причем уже в воздухе высоко над деревьями ветер отобрал у него газетку и унес ее первой, а он все пытался ее догнать и дочитать интересную статью.

Оставшиеся на земле не суетились, осознавая всю бесполезность попыток бегства, да и ветер не торопился, набирая силу, мягко и властно обволакивая людей.

Первыми улетели тахаратские чиновники и их жены. Видно было, как им не хотелось расставаться со всеми нами. Жены пробовали объяснить мне и Каламу, как им не хочется улетать, они обнимали и целовали мою маленькую Клич и поражались тому, как вырос наш сын Никлич. Они держали нас за руки и звали нас в гости, обещая показать нам совершенно иной Тахарат, его достопримечательности, старинные замки и водопады. Госпожа Та даже всплакнула, но все было бесполезно. Поток уже овладел ими и поднял их над поверхностью земли, а они этого не замечали. Вскоре они исчезли за верхушками кленов.

После этого к нам подошел «человек ветра» Тит. Он старался быть искренним и сердечным, но ему это совсем не шло. Он понимал это и мучился. Он говорил, что, несмотря ни на что, любит и ценит меня, и что он только выполнял свой долг, говоря обо мне то, что думал. Ветер поднял его стремительно и быстро, и унес сразу далеко и высоко. Он растаял в небе, как воздушный шарик.

Настало время прощаться с диктатором Кудрата. Господин Опий долго мял в руках свою шляпу и говорил, говорил, говорил. Ему столько нужно было нам сказать, но играл оркестр, как это я не заметил сразу, что все время играл оркестр и нельзя было разобрать ни одного слова из того, что говорил диктатор. Он говорил, наверное, что он сделал все от него зависящее, чтобы мне помочь, что он готов был всем пожертвовать для моего блага, от всего отказаться, но все было предрешено моей предрасположенностью, и он это знал. Он, наверное, говорил еще много другого, но уже в воздухе, уже на лету. Чудно было смотреть, как вместе с ним поднимается в воздух его оркестр. Медленно, бережно, плавно нес их над нами нематериальный ветер, а оркестр играл на лету что-то очень томительное и прекрасное, и эта музыка была самой душой господина Опия и душой музыкантов, и она несла в себе много прекрасных несбывшихся побуждений…

Перед тем, как быть подхваченными и унесенными властным потоком, сердечно попрощались со мной и с моими близкими капитан Фладд и старший офицер Туэль. «Надеюсь мы с вами еще поплаваем вместе, – сказал мне на прощание Туэль. – У меня есть для вас в запасе много замечательных историй».

Теперь стало очень тихо и страшно: настала пора расставания с самыми близкими людьми. Поток, оживляющий миры и полнящий их силой, сближающий и разделяющий людей, вестник, меняющий и толкующий смыслы, Гранатовый ветер, который овевает миры и живет внутри нас, ибо если он покидает человека, наступает смерть, сейчас он затих, готовя нас, меня и моих любимых, к вечной разлуке.

Большой растерянный бородатый Калам стоял передо мной и молча жал двумя руками мне руку, а по щекам его текли слезы. Сердце мое разрывалось от боли. Но ветер уже обнял и отрывал его от меня, поднимая вверх, унося вместе с ним мою душу. Я закрыл глаза, а когда открыл – его уже не было нигде.

И тут я очнулся и закричал: «Клич! Клич! Я не отдам тебя, Клич!» Я обнял ее так, что она вся вошла в мое объятие, она была посреди меня, так что никакая сила не могла бы отнять у меня мою маленькую, мою единственную Клич. Я слышал, как она замерла во мне в робкой надежде на чудо. Действительно, какая сила сможет нас разделить, отделить нас друг от друга. И смерть над этим не властна. Но ветер… Ветер это воздух, дыхание и воля. Ветер вращает Колесо Вселенной, которое господствует над девятью небесами и управляет людьми и звездами. Ветер это сила судьбы, воплощение Духа и Совести.

Я стоял один и сжимал ветер в своих объятиях – Клич со мной не было. Рядом стоял Никлич, молодой человек лет 30-ти с небольшим. Он похлопывал меня по плечу и говорил что-то успокаивающее и ироническое. Как и мне, ему было нелегко расставаться, но у него был свой маленький козырь – возраст.

Ветер поднял нас обоих и понес в неизвестность. Нас разнесло, прежде чем я успел пожелать ему счастливого пути. Сначала Никлич летел высоко надо мной рядом с блондинкой в розовой накидке, потом он исчез и появился далеко внизу и как раз напротив меня в окружении веселого выводка шумных детей. Мне удалось полететь к нему и схватить его за руку. Мы понеслись вместе.

Глава 7

САД БОЖЕСТВЕННОЙ БЛИЗОСТИ

Освещение и запах на улице показались мне знакомыми. Я стоял в городе Дуракине на углу 1-ой улицы Машиностроения. Рядом со мной был Никлич, я держал его за руку. Никлич высвободил руку и потер ее: я видимо слишком крепко сжимал его запястье. Оглядевшись и поморщившись – видимо, новый запах показался ему непривычным – он спросил:

– Ты не знаешь, где это мы?

– Знаю, – отвечал я ему. – Идем.

И мы пошли.

Фотографии разных лет с практикумов и семинаров